Нинель, пока говорила, все время отхлебывала из высокого стакана для коктейля какую-то смесь почти черного цвета, отхлебывала, как чай, и доливала — то вино из бутылки, то джин-тоник или пиво из банки, весь стол был заставлен полупустой тарой, и она брала, не глядя, что под руку попадало, наливала стакан до краев, отхлебывала, и ее прелестное личико искажала гримаса непередаваемого отвращения.

— Бррр, невкусное пойло. Ужас.

Как ребенок, которого заставляют пить горькую микстуру. Послушный ребенок, потому что, чуть оправившись от очередной порции, сделав несколько судорожных глубоких вдохов, она зажмуривалась и пила снова.

Соня помнит свое тогдашнее смущение, смешанное с жалостью, брезгливостью и непреодолимым любопытством. Вместо того чтобы уйти, она забралась с ногами на диван рядом с Нинелью, придвинулась поближе, взяла за руку и затаилась, готовая слушать ее как Шахерезаду — тысячу и одну ночь.

И в тот раз, когда примчалась вся мокрая от дождя и слез, и захлебываясь от горя, рассказала, что чуть не утопилась, потому что Виконт ушел от нее, а у нее будет ребенок, а она без Виконта жить не хочет, тоже залезла на диван, натянула на голову плед, уткнулась лицом в колени Нинели и замерла в каком-то мистическом ожидании — конца или начала, сама не знала чего.

Но в тот раз долгого разговора не получилось — Нинель была уже в кондиции, начала икать, ее вырвало, зуб на зуб не попадал, но все же она слила дрожащей рукой в свой бессменный стакан все, что оставалось во всех сосудах, выпила залпом и уснула мгновенно, успев выдохнуть:

— Не оставляй меня, девочка, мне страшно…

И Соня провела эту ночь рядом с ней, не спала, прислушивалась к ее дыханию, почему-то боялась, что Нинель не проснется и она не узнает что-то важное, без чего жить дальше будет невозможно.

Наутро Нинель выглядела бодрой, веселой, цвет лица как у младенца нескольких месяцев от роду — кровь с молоком, глаза ясные, небесной синевы, как у Виконта, больше, пожалуй, ничего общего между ними не было.

— Забудь все, что я тебе вчера наговорила, детонька. Все забудь, — с напором сказала она. — Маниакальный бред. Глюки.

И заглянула Соне в глаза, тревожно, вопрошающе, словно уберечь от чего-то хотела.

— Я тебе про Вика что-то говорила?

— Про Виконта? Нет. А что?

— Да ничего, детонька, просто спросила.

— Нет, не просто, не просто, я же чувствую, ты мне должна сказать что-то важное. Я всю ночь не спала, боялась, что ты умрешь и унесешь это с собой.

Соня не заметила, что перешла с Нинелью на «ты», что трясет ее за плечи и подпрыгивает от нетерпения.

— Ну, говори же, говори, я не уйду, пока ты мне все не расскажешь. Не уйду.

И демонстративно залезла с ногами на диван. Нинель засмеялась, как-то не очень натурально, откинула со лба непослушные светлые кудряшки и в этой позе вдруг застыла, только веки нервно подрагивали.

В дверь настойчиво звонили.

— Не открывай! — Нинель приложила палец к губам, тихо, на цыпочках подошла к дивану, присела рядом и зажала Соне рот своей мягкой ладошкой.

— Тсс! — просвистела едва слышно и застыла как изваяние.

Соня вдруг жутко испугалась. Даже вчера вечером в этом театре абсурда, где маска Нинели была шокирующей, зловещей и трогательно невинной одновременно, а ее опьянение грозило катастрофой, ей не было так страшно. Даже ночью, когда казалось, что Нинель уже не дышит, и лицо умиротворенное, просветленное свидетельствовало о том же, и носик чуть заострился и вытянулся кверху, и руки, скрещенные на груди, были недвижимы, — Соня не испытала такого ужаса, как сейчас.

Нинель не отнимала руки от ее рта, Соня начала задыхаться, мычать, пытаясь как-то привлечь к себе внимание Нинели, но та, отвернув к двери свою изящную головку в кудряшках, замерла, и только часто-часто подрагивали ресницы.

— Мы не должны подавать признаков жизни, иначе они нас убьют. Ты не бойся, девочка, я с тобой, я знаю, что надо делать. Мы сейчас вылезем в окно, пройдем по карнизу до пожарной лестницы и спрячемся на чердаке, там нас никто не отыщет.

Она наконец отняла ладонь от Сониного рта, приказала: молчи! И начала укладывать в целлофановый пакет хлеб, сыр, пустую бутылку из-под пива, сигареты…

Звонок уже не звонил, в дверь не стучали, но Соне показалось, что она слышит металлический скрежет — кто-то пытается взломать замки. «Скорее!» — взмолилась она, потому что Нинель уже забралась на подоконник и пыталась открыть верхнюю ручку рамы, но ту заклинило.

— Негодный мальчишка, сколько раз просила его починить окно, только обещает, — она обернулась к Соне, укоризненно покачивая головой, губы нежно улыбались. — Плохой будет у тебя помощник, девочка моя.

Она была совершенно вменяема. Господи, какое счастье, успела подумать Соня, а Нинель вдруг вскрикнула, прикрыла глаза и стала ощупывать руками воздух перед собой, бормоча при этом что-то несвязное:

— Нет, не помощник, погорячилась… совсем наоборот… не будет… Не будет! — закричала. — Никогда не будет! Бедная моя девочка!

Она всхлипнула, открыла глаза, полные слез, посмотрела на Соню с сокрушительным состраданием и прошептала:

— Он никогда не будет твоим, девочка.

У Сони сердце оборвалось — она сразу поверила в этот бред, безоговорочно. В прихожей что-то с грохотом упало, дверь в комнату распахнулась с такой силой, что на пол попадали книги с полок, разбилась хрустальная ваза, и распахнулось окно, которое Нинель не могла открыть. Она покачнулась, побалансировала на подоконнике, переступая как балерина с мысочка на мысочек, потом подпрыгнула как маленькая девочка, она часто так делала, и вдруг исчезла. Только откуда-то издалека доносилось тоненькое: ой-ой-ой!

Этот писк заглушил отчаянный вопль Виконта: мамочка! Он опрометью бросился вниз по лестнице, а Соня почему-то осталась в комнате, еще плотнее забившись в угол дивана с ногами, будто пригвоздили. Створка окна хлопала от резких порывов ветра, по подоконнику хлестал дождь, по лицу текли слезы…

И вот она сидит у постели обезноженной, но трезвой и счастливой Нинели и хочет заразиться ее оптимизмом и верой в счастливый завтрашний день. Но у нее не получается. Неужели, думает Соня, неужели для этого нужно дойти до самого края, выброситься из окна, выжить, оказаться навсегда прикованной к постели — неужели только так?

Нинель гладит ее руку своей мягкой нежной ладошкой, светло улыбается.

— Не горюй, девочка моя, все еще впереди.

— Но он ушел от меня и тоже сказал — не горюй, детка, совсем как ты, только по´шло, как-то мимоходом. А я люблю его, я без него жить не хочу. И у меня будет ребенок.

— Что ты сказала?

— Ребенок, от падающей звезды…

— Ты не родишь его, он просто всегда будет с тобой. Это не ребенок, это зародыш твоего счастья.

— Нет, Нинель, я так не хочу. Верни мне Виконта, ты должна мне помочь, ты можешь.

— Я больше не могу, после падения все ушло. И это такое счастье. Зато пришел Николай, моя первая любовь.

Последние слова ввергли Соню в глубокое оцепенение.

— Виконт моя первая любовь, — несколько раз повторила она, как под гипнозом. — Значит, он ко мне вернется. Нинель, Нинель, посмотри скорее — он вернется ко мне? Ну, посмотри же!

— Девочка моя, я больше так не могу, теперь я вижу только то, что вижу. — Она широко улыбнулась и повела глазами вокруг: — Тебя вижу, люстру, окно, ветку сирени, высокую трубу с дымом, стул, на котором сидел мой дедушка, стенку резную с царапинами от ножа — это Виконт хотел ее украсить своим рисунком, я сердилась, а дедушка говорил: пусть мальчик учится делать что-то своими руками. Я помню это, просто помню, как все нормальные люди.

— А как же теперь я? Что со мной будет? — в отчаянии закричала Соня.

В комнату стремительно вошел, почти вбежал Николай, первая любовь Нинели, невысокого роста, худенький, лысый, невидный мужчина, как сказала бы бабушка Рая, которая очень ценила в мужчинах стать и доброту. Сначала все же доброту, а уже на втором месте — стать. Бабушка Рая утверждала, что истинный мужчина тот, кто носит женщину на руках, причем не только в переносном, но и в прямом смысле.