Отряд, в котором двигался Этьен, прошел уже ущелье Понарских гор и подходил к городу Вильно, когда ему пришлось выдержать жаркую атаку казаков. Тут только французы убедились, как храбро могут драться русские…

В этой схватке Этьену в первый раз довелось видеть страшные глубокие раны, размозженные головы, трупы людей, проколотые насквозь пиками. Сам он находился, как в чаду каком; в начале схватки он только рубил направо и налево, защищаясь от нападавших на него казаков, но затем он обезумел от всей этой сумятицы и сам уже кидался на неприятеля…

В самом жару этой стычки он вдруг видит, что их раненого генерала Сегюра окружили казаки. Он бросился его защищать, но Ксавье Арман оттеснил его, стараясь первый подать помощь генералу. Этим моментом воспользовались казаки, подхватили раненого Сегюра и помчались с ним в Вильно.

Два раза бросались казаки в атаку под начальством храброго своего командира Орлова-Денисова, стараясь удержать французов, а в это время войска русской Первой армии выступали в строгом порядке из Вильно! Понимая необходимость оставить город, главнокомандующий Первой армией Барклай-де-Толли велел вывозить все важные бумаги, деньги из казначейства и разные драгоценности еще за несколько дней до выступления войск, а сам оставался в Вильне наблюдать за действиями неприятеля и переписываться с князем Багратионом, главнокомандующим Второй русской армией, которая находилась в это время к югу от Гродно около города Вилковишек.

Настало шестнадцатое июня. Это был Троицын день. Еще не брезжил свет. На улицах Вильно была тишина, только казаки появлялись тут и там. На площади у ратуши разместился гвардейский Павловский полк. Солдаты, составив ружья в козлы, отдыхали, лежа на земле. Готовили себе кашу в котлах. Офицеры сидели на скамейках или прогуливались, тихо разговаривая. Некоторые из них держались поближе к полковнику. От этой группы отделился один офицер и быстро приблизился к монаху, проходившему мимо них.

— Куда идешь в такую рань? — спросил он его по-польски.

— К умирающему, капитан! — ответил тот.

— Вдвойне солгал! — покачал головой офицер, улыбаясь. — Во-первых, ты вовсе не исповедник, так как у тебя нет на голове капюшона; во-вторых, я не капитан… А может, тут кроется и третья ложь, самая непростительная, — едва ли ты монах…

— Милостивец! — воскликнул тот в страхе. — Накажи меня Господь, если я точно не бернардинец здешнего монастыря! Mea culpa[2], что солгал, будто иду к умирающему. Очень уж я испугался…

— Тогда говори скорее, почему в такую рань таскаешься по улицам!..

— Любопытно, милостивец! Это самое простое любопытство — и не столько мое, сколько моих собратий. Они-то и послали меня узнать, что делается на улицах.

— А-а!.. Так ты шпион! — крикнул грозно офицер. — Знаешь ли, чем это тебе грозит?

Заметив, однако, как сильно монах изменился в лице, офицер продолжал ласковее:

— Ну не бойся! Шпион от бернардинской армии нам не опасен. Ступай скорее восвояси и доложи любопытным отцам и братьям, что пополудни будут в Вильне гости.

Начинало светать. На улицах стал показываться народ. Но все пробирались боязливо, закоулками или выглядывали из-за ворот. На Свянтоянской улице, против дворца, в котором после отъезда императора Александра поместился главнокомандующий Первой армией Барклай-де-Толли, набралась небольшая толпа народа и жадно следила за всем, что делалось на обширном дворе.

Там стояла карета, запряженная восьмериком. Ее окружали несколько десятков конных казаков.

— Здесь еще фельдмаршал? — спросил у часового офицер, прискакавший во весь опор со стороны Погулянки.

— Еще здесь! — ответил часовой.

Офицер въехал во двор, соскочил с коня и побежал прямо к крыльцу, не отряхнувшись даже от пыли.

— Это карета фельдмаршала Барклая-де-Толли! — пронесся шепот в толпе, стоявшей против дворца.

Показалось солнышко, еще больше народа собралось на улицах. На дворцовый двор влетел второй курьер. Толпа напротив дворца становилась все гуще и гуще. Кто радовался, кто трусил, кто смешил или пугал других… Вот появился и третий вестник на взмыленном коне. Тотчас же по его приезде выбежал из дворца офицер и помчался к площади. Многие любопытные отделились от толпы, стоявшей у самых ворот дворца, и побежали вслед за офицером, пробираясь, однако, переулками.

Едва только офицер показался на площади, раздался барабанный бой, и солдаты повскакивали, бросив недоеденную кашу. Во мгновение ока все были уже готовы и двинулись скорым шагом к Антокольскому предместью, а глазевшие на них вернулись ко дворцу и объявили тут оставшимся, что последний русский полк выступил по дороге к Неменчину.

В это время во дворцовом дворе началось движение. Несколько верховых полетели в разные стороны, и на крыльцо вышел сам Барклай-де-Толли в сопровождении Виленского губернатора и нескольких адъютантов. Все весело разговаривали, фельдмаршал улыбался.

— Вот так диво! — послышалось в толпе. — Бонапарте за горой, а они себе спокойно разговаривают.

Барклай-де-Толли остановился, окинул все вокруг спокойным взором и неторопливо сел в карету. Подле него поместился губернатор. Свита вскочила на коней и поскакала за каретой тоже по направлению к Антоколю. Всех их окружал конвой из казаков и драгунов.

Еще карета главнокомандующего не выехала за город, как раздался страшный треск, от которого зазвенели стекла в окнах, и народ замер от ужаса. Не успели жители прийти в себя, как снова раздался треск.

— Зеленый мост русские взорвали!.. — понеслась весть с одного конца города в другой.

— Магазины на Лукишках взлетели на воздух!.. — толковали всюду.

Только что все успокоилось, как раздались три пушечные выстрела и снова оглушили всех.

— Стреляют по городу!.. — пронзительно крикнул кто-то.

Поднялся страшный переполох, бежали со всех улиц, толкаясь, роняя друг друга и крича, что есть мочи.

Переполох оказался напрасен. Французы этими выстрелами давали знать русским, что они вступают в город, так как император Александр, жалея красивый город, велел нашим войскам сдать его без боя.

Толпы успокоились, но, движимые любопытством, переносились, словно волны, из одного края в другой. Одни бежали на горы, Замковую и Бекешовую, надеясь увидеть оттуда, что делается вокруг города; другие лезли на соборную колокольню; иные бежали к Погулянке встречать французов, двигавшихся с этой стороны, и все кричали, словно помешанные.

Городской голова спокойно сидел в ратуше. Перед ним на прекрасной работы серебряном подносе лежали позолоченные ключи, якобы от ворот города, которых в то время уже не существовало. Затишье это продолжалось часа с два. Вдруг послышался снова крик: колят! колят!..

— Кто? Кого колят? — спрашивали в толпах, но никто не мог на это ответить.

Однако и этот переполох оказался напрасен; хотя на всех улицах показавшиеся французские уланы и летели, направив вперед пики, будто готовились колоть, но колоть они никого не кололи, и толпы зевак струсили попусту…

Лишь только в ратуше узнали о вступлении в город французов, городской голова поднялся со своего места, вышел к офицеру, переговорил с ним и тотчас же отправился на Погулянку. Его окружали именитые горожане, отправленные депутатами для поднесения городских ключей Наполеону.

Между тем конница продолжала входить в город. За уланами показались конные егеря, во главе которых ехал на мощном коне Мюрат. Он взмахивал обнаженной саблей, громко крича:

— Vive Napoleon!

Увидя депутатов от города, шедших навстречу Наполеону, Мюрат дозволил им идти к Понарским горам, где находился император французов, поджидая изъявления покорности от города Вильно.

Приняв городскую депутацию весьма благосклонно, Наполеон въехал, однако, в Вильно только после полудня, когда все было готово к торжественной встрече: дома увешаны коврами и убраны цветами и венками. Поляки и польки приветствовали французского императора восторженными криками. Наполеон остановился во дворце, из которого дня за три до того выехал император Александр.