Устроив все для барынь, Люба хлопотала в своей комнатке, беспрестанно охая, что проклятые французы не то что сена не оставили, а даже и соломы — чтобы подостлать для спанья.

— Нет ли в каморке? — спросила она сама себя, отворила быстро дверь и осветила все углы; но вдруг она чуть не уронила подсвечник и громко вскрикнула: — Господи! Никак тут француз!..

Анюта, услышав ее крик, мигом подбежала к ней.

— Чего кричишь? Разбудишь бабушку! — сказала она ей. — Где тут может быть француз? В уме ли ты!..

Но в ту же минуту и сама вздрогнула, услышав стон. Анюта быстро взяла свечу из рук остолбеневшей от испуга Любы, осветила каморку и увидела в дальнем углу, за кадкой, скорчившегося человека.

— Сжальтесь над несчастным раненым! — произнес приятный мужской голос по-французски, но так тихо, что она едва разобрала сказанное.

— Вы как сюда зашли? — спросила она незнакомца тоже по-французски.

— Меня оставили при обозе… чтобы избежать страшной участи быть добитым партизанами. Я уполз и спрятался в эту каморку.

— Наши не убивают раненых! — сказала Анюта с достоинством. — Я распоряжусь тотчас уложить вас в постель и позову доктора… Люба! — обратилась она к горничной. — Ступай, милая, к Григорию Григорьевичу и скажи, что у нас в доме лежит раненый француз. Пусть он устроит его поудобнее.

— Все теперь спят, барышня! Как я пойду?

— Верно! Тогда давай вдвоем устраивать ему постель.

И, привыкшая ухаживать за ранеными, Анюта быстро вытащила свою кровать в девичью, поставила рядом столик с питьем и свечой.

Потом спросила все еще лежавшего в каморке француза:

— Можете вы сами выйти или надо помочь вам?

— Мне трудно только подняться! — отвечал тот. — Но я могу кое-как дойти до следующей комнаты… Только, ради всего для вас дорогого, не выдавайте меня партизанам…

— Вы, кажется, считаете русских извергами! — выразила обиду Анюта. — Но вскоре вы сами убедитесь, как сильно ошибались на наш счет.

С этими словами девушка вошла в каморку, несмотря на все предостережения испуганной Любы, и старалась приподнять раненого, но тот до того глубоко забился в угол за кадку, что она никак не могла его оттуда вытащить.

— Люба! Помоги же мне! — позвала она горничную.

Но Люба не слушалась. Напротив, она пятилась от каморки, словно в ней сидело какое-то чудовище. Анюта, сделав еще усилие, отодвинула, наконец, кадку и старалась помочь французу подняться. Но тот никак не мог этого сделать.

— Вы очень слабы! — сказала Анюта.

— Я сегодня весь день ничего не ел и не пил, — прошептал раненый.

— Люба! — обратилась девушка опять к горничной. — Отыщи оставшуюся от обеда курицу и принеси сюда. Да смотри, не проболтайся другой прислуге, кто у нас тут!..

— Ни за что не оставлю вас, барышня, одну с проклятым нехристем! — бросила решительно Люба. — Он вас обманет и убьет тут.

— Полно вздор говорить! — остановила ее Анюта. — Иди и исполняй, что тебе велено.

— Воля ваша… Но я пойду и позову барыню.

И Люба, прежде чем Анюта успела сказать ей слово, выбежала из девичьей, промчалась стремглав по комнате своей барышни и быстро отворила дверь в комнату старушки.

— Это ты, Анюта? — спросила та, проснувшись от шума.

— Нет, это я, матушка барыня. Не извольте беспокоиться и не бранитесь… Барышня велит… — горничная осеклась.

— Да говори же, бестолковая, скорей, что с ней! Заболела? Дурно ей, что ли?..

— Нет, сударыня! Но она француза на свою кровать укладывает!..

— Что ты глупости мелешь! Спросонья тебе мерещится, что ли? Какого такого француза?

И старушка, переполошенно поднявшись с постели, накинула себе на плечи капот и направилась в комнату к внучке.

— Где же барышня? — спросила она у Любы, не найдя в комнате не только Анюты, но даже и кровати ее.

— Там, в девичьей! — указала смущенная горничная рукой в полуотворенную дверь.

Удивленная и отчасти встревоженная старушка быстро вошла в девичью. И вошла она в ту самую минуту, когда раненый, хватаясь за руку Анюты, старался выползти из чулана.

— Бабушка! — воскликнула Анюта, видя удивление и неудовольствие на лице Краевой. — Мы с Любой нашли в каморке вот этого несчастного раненого. Он за весь день ничего не ел и не пил. Велите накормить его. А питье я ему уже сама приготовила.

Марья Прохоровна тотчас же приняла участие в больном и приказала Любе принести ему кусок курицы, белый хлеб и вино.

«Ишь как они басурмана окаянного берегут!» — подумала Люба, но ослушаться барыни не посмела и пошла к ключнице.

Между тем Анюта при помощи бабушки усадила раненого на свою постель и подала ему питье.

Это был молодой красивый француз, по-видимому, офицер. Лицо его было смертельно бледно. От выступившего на лбу пота вьющиеся слегка волосы прилипли к вискам. Руки у него от напряжения дрожали.

— Вам делали сегодня перевязку? — спросила старушка с участием.

— Нет, сударыня! Со вчерашнего вечера рана моя не перевязана.

— Я пошлю за доктором.

— Поздно, сударыня. Я кое-как сам могу перевязать себе ногу… Если бы только нашелся у вас лишний лоскут полотна и немного корпии.

Анюта исчезла за дверью и через минуту вернулась, неся все необходимое для перевязки.

— Вы, видно, ухаживали за больными! — сказал ей раненый. — Знаете все, что необходимо для перевязки.

— Я дочь доктора! — отвечала девушка. — К тому же в деревне, из которой мы только что вернулись, лежат несколько раненых, за которыми мы ухаживали. Между ними есть и ваши соотечественники, — добавила она с легкой укоризной в голосе. — Мы заботились о них словно о своих. Один из них — господин Санси, друг нашего дома.

— Граф Санси де-Буврейль? — прямо-таки вспыхнул молодой человек.

— Я не знаю, граф ли он. Господин Санси никогда не рассказывал мне о своем прошлом…

— Его знает госпожа Тучкова?

— Вы разве знакомы с госпожой Тучковой?

— Она мне сказала, что знает моего отца — графа Санси де-Буврейль…

— Так значит, господин Санси ваш отец?! — всплеснула руками Анюта.

Если вы говорите о графе Санси де-Буврейль… так это мой отец.

— А я все смотрю, — подала голос старушка, — что лицо ваше мне будто знакомо… Вы очень похожи на вашего отца — трудно ошибиться и не признать. Дайте же мне обнять вас, как сына.

И она обняла Этьена. А он целовал ей руки и плакал от радости.

— Успокойтесь, молодой человек! — говорила старушка, утирая слезы, выступившие у нее на глазах. — Вам не следует так волноваться. Берегите себя ради вашего отца, который только и живет мыслью увидеть вас.

— Но вы говорите, он ранен? — спросил Этьен с беспокойством. — Неужели он дрался против своих соотечественников?

— Он ни с кем не дрался! — отвечала старушка, погладив его по груди. — Это просто несчастная случайность. Он шел с отрядом французов, разыскивая вас. И на отряд напали наши партизаны.

Этьен взглянул на Анюту, словно говоря ей: «Вот видите, я был прав, опасаясь ваших партизан».

Затем он спросил с живостью:

— Рана его не опасна?

— Он не опасно ранен. Однако столько крови вытекло при этом, что он очень слаб. Бедняга, он ехал в Дмитров. Ему сказали, что вы в Дмитрове…

— Ужасная случайность! — заметила с грустью Анюта. — Он ехал впереди с офицерами. И одна из первых пуль, пущенных нашими, ранила его в плечо.

— Да, война — страшное зло! — вздохнула старушка.

— Вы совершенно правы! — согласился с ней Этьен. — Она ожесточает самых добрых людей.

В это время горничная принесла на подносе все, что ей было приказано. А за ней появились в дверях и остальные слуги. Лица их были сумрачны. Они не старались даже скрыть свою досаду, увидев, как ласково обращается сама старая барыня с проклятым басурманом.

— Это сын нашего Егора Карловича! — поспешила успокоить их старушка Краева. — Тот самый, которого он так долго разыскивает.

— Ишь ты! — заметил кучер Фома, ходивший тоже с партизанами. — Тоже ведь хранцуз!.. Ну да что, коли он сын нашего Егора Карловича! Знать, не басурман! Тот-то ведь о нем убивается. Известно — родное детище! А как зовут-то его?