— Никанор Алексеевич! — пробасил вошедший лакей, обращаясь к доктору Краеву. — Вас просит управляющий дома генеральши Тучковой.
— Что там случилось? — спросил Краев озабоченно. — Заболел кто?
— Все, слава Богу, здоровы! Только вот француза привезли всего избитого…
— Так я и знал! — покачал головой Краев, махнул рукой в досаде и пошел торопливо к дверям.
— Батюшка! — позвала отца встревоженная Анюта, быстро подбегая к нему. — Пожалуйста, зайдите сюда сказать, что с господином Санси.
— Зайду, зайду… а ты уж, вострушка, слыхала и встревожилась? Может быть, еще серьезного ничего и нет: знаешь, как прислуга бестолково все передает! Однако толковать некогда…
И он снова зашагал и исчез за дверью. Это неожиданное известие дало новый поворот общему разговору. Стали рассказывать, как теперь опасно говорить на улицах по-французски.
— Недавно двоих офицеров чуть не убили близ гостиного двора! — припомнил франтоватый ополченец.
— Ну уж придумал, батюшка! — усомнилась Лебедева. — Словно по мундиру не видно, что это наши русские.
— Народ боится шпионов! — заметил Роев. — Поймали по деревням нескольких французов, переодетых в крестьянское платье. Они, как слышно, планы местности снимали. Один, говорят, даже бабой переоделся!.. Ну вот и думают, что уж если они бабьим сарафаном не гнушаются, то отчего бы им и в мундир русского офицера не нарядиться.
— Страшно ожесточен народ!.. — вздохнула молодая Роева.
— Невольно ожесточишься, когда поглядишь на страдания раненых, — заметил молодой доктор. — Если бы вы видели, как изуродованы раненые гусары наши, недавно привезенные в Москву.
— А сколько семейств пущено по миру! — вздохнула Нелина. — В одном Смоленске, чай, сколько разорено дворов. А по дороге-то народ воем воет, особенно бабы.
— И наши богачи охают, — заметила Замшина. — Соллогубы, чай, совсем разорены: все имения ведь графа находятся в Белоруссии. До шести тысяч крестьян у него. У Толстого, женатого на Кутузовой, тоже ничего не осталось. А ведь у них восемь человек детей…
Пока Замшина перечисляла всех тех, имения которых находились около Смоленска, Могилева и Витебска, вернулся Краев. И все обступили его с расспросами.
— Что? Жив? Сильно избит? Как было дело? — слышалось со всех сторон.
— Жив и вовсе не избит, а только сильно испуган, — ответил Краев неторопливо, со свойственной ему обстоятельностью. — А как было дело, расскажу я вам тотчас по порядку, хотя сам Санси хотел зайти сюда. Но всем не понять его, разве дамам он сам расскажет, а вам я передам все, как от него слышал… Дело было так. Приехал он в деревню вечером и спокойно лег спать. Чуть лишь занялась заря, будит его старый камердинер и шепчет ему: «Худо, мусью, мужики бить вас собираются!». Санси не поверил. «За что им бить меня, — говорит, — если зла я никому не сделал?» — «А за то, что вы француз, и бить вас собираются; говорят, вишь, „свой своему поневоле брат, как раз и выдаст нас французам“»… Санси стал было доказывать, что он сам ненавидит Наполеона: «Я стою за французского короля, — говорил он, — у которого Наполеон похитил престол! Вы растолкуйте им это». — «Что тут толковать, мусью? — перебил его камердинер. — Разве они поймут? А вот лучше уходите подобру-поздорову»… Пока шел этот разговор, толпа мужиков подступала к дому. Кричали что было мочи и палками грозили в окна. Видит Санси, что дело плохо, выбежал на задний двор и пустился в поле. Слышит, бегут за ним вдогонку. Куда спрятаться? Он вскочил в ригу, там соломы навалено до потолка, он и зарылся в нее. Прибежали туда крестьяне и ну рыться в соломе, да, по счастью, не смогли до него добраться. Однако не уходят. Санси слышит их голоса то тут, то там. Видно, ищут его и перекликаются. А он лежит, не шелохнется, вздохнуть боится. Весь день пролежал он в ужасе, рискуя ежеминутно быть вытащенным из своего убежища и до смерти избитым. Крестьяне поминутно входили, шарили в соломе, спорили, кричали, грозили; а уйдут — голоса их раздаются то вблизи, то вдали; видно, не бросают задуманного, все его ищут. К вечеру, однако, вокруг риги стало стихать, только издали все еще слышались грозные крики; наконец, все стихло. Санси боится шевельнуться. «А что, — думается ему, — если остались некоторые меня караулить и где-нибудь притаились?» И лежит он смирнехонько, хотя в соломе страшная духота, жажда томит, во рту ни капли воды весь день не было. Вдруг он слышит, кто-то зовет его. Побоялся Санси откликнуться, а у самого сердце так и стучит — даже расслышать голос трудно, хотя он и старается вслушаться и узнать, кто зовет его. Опять позвали. «Егор Карлович! — говорит тихо знакомый голос камердинера. — Это я! Вылезайте скорее!» — «А что если он предаст меня? — подумал несчастный, напуганный до смерти француз. — Да что делать! Так-то еще скорее тут пропадешь! Как зверя травить станут!» Вот он и выполз из-под соломы. А камердинер его торопит: «Скорее, Егор Карлович! Как бы они не вернулись! Садитесь скорее в тележку, отвезу вас, от греха, в ближайшую усадьбу». Вышел Санси из риги, видит, вечер на его счастье темный, луна еще не всходила, и тележка в одну лошадь готова. Посадил его камердинер в телегу, зипуном прикрыл и погнал лошадь в имение Соймонова, а оттуда уже в Москву доставили.
— Не распорядись толково камердинер, убили бы! — заметил Роев.
— Наверное, убили бы, а не то исколотили бы до полусмерти и всего изувечили бы…
— Сохрани Боже, попасться в руки расходившейся черни!..
— Стоит только послушать, как раненых добивают и наши, и французские солдаты! — сказала Лебедева с неподдельным ужасом.
— Иной из-за одного грабежа придушит. И в армии народ всякий бывает.
— Грабят да и цены вещам не знают! — сказала тут Нелина. — Вон посмотрите, какой прелестный медальон я для Олечки у денщика нашего за три рубля купила, а он его у казака на кисет с табаком выменял.
И она, сняв медальон с шеи дочери, подала его старухе Роевой. Та поглядела, поохала и передала соседке. Все с любопытством рассматривали медальон, дивились его массивности и гербу, вычеканенному на крышке. Одна старушка Краева рассматривала его не так только, как дорогую золотую вещь, но и как знаток хорошей работы, пристально всматриваясь в рисунок и прекрасную чеканку герба.
В эту минуту в гостиную вошел Санси, и старушка не успела передать медальон Ольге, как он подошел поцеловать ей руку и вдруг остановился, словно вкопанный, не сводя глаз с медальона. Затем порывисто схватил его, раскрыл, нажал на пружину, и из-под образа Парижской Божьей Матери выпала свернутая бумажка.
— Маргарита!.. — прошептал он, развернув записку. — Этьен, сын мой!.. — и вдруг, обведя все безумным взглядом, он вскрикнул неистово: — Где сын мой?..
Дамы переглянулись в недоумении. Мужчины удивились еще более, не зная даже причины, вызвавшей в нем эту тревогу; они не слышали разговора о медальоне.
— Ради Бога, скажите, где сын мой? — умолял Санси, бросаясь на колени перед старухой Краевой. — Пощадите несчастного отца! Скажите, жив он? Где вы его видели?
— Я ничего не знаю! — побледнела растерявшаяся старушка. — Этот медальон принадлежит не мне, а Глафире Петровне! — указала она рукой на госпожу Нелину.
Санси бросился к Нелиной с расспросами, но та, забыв французский язык, не могла ему объяснить, каким образом достался ей этот медальон, и все твердила:
— Acheter казак… soldat.
Ольга подоспела на выручку матери и рассказала Санси, как попал к ним в руки этот медальон.
— В армии Наполеона… убит… — шептал растерянно Санси, не выпуская из рук медальона и не сводя с него глаз.
— Не убит! — сказала Ольга. — Казак, снявший медальон этот, рассказывал нашему денщику, что ран на молодом человеке не было. Он был только оглушен!..
— Все равно погиб!.. — сказал Санси с отчаянием. — Еще хуже, если он попадется живым в руки безжалостным крестьянам. Я знаю, они безжалостны — эти русские, когда они видят в человеке своего врага!..
На старого француза страшно было смотреть: он был смертельно бледен, синие его губы подергивались в судороге, глаза бессмысленно уставились на медальон, который он стискивал онемевшей рукой.
