Несмотря на то, что дом был велик, помещение в нем было очень тесно, так как большую часть здания занимали громадные сени; окна последних выходили на улицу, тогда как окна комнат смотрели во двор.

В одной из этих небольших комнат сидели две женщины: одна, пожилая, Анна Николаевна Роева, другая, молодая, стройная красавица, невестка ее Прасковья Никитична.

— Что-то долго их нет! — говорила озабоченно старушка. — Уж не случилось ли чего?

— Чему же случиться, матушка? Все кажется тихо да мирно.

— Не заехали ли к кому в гости?

— Николай Григорьевич обещался прямо из дворянского собрания домой.

— Мало ли что он обещался! Отец, может быть, увез его куда. Не станет же он противоречить Григорию Григорьевичу!

— Пойти посмотреть в сени, не увижу ли из окна дрожек их…

— Чего смотреть! Расскажи мне лучше, что у вас в Дмитриеве делается.

— Да все по-прежнему. Только и пересудов у наших, что о французе. Комету смотреть ходят.

— Разве у вас видна она?

— Еще как видна!.. И мы вечером, гуляя с Николаем Григорьевичем, не раз ею любовались.

— Есть чем любоваться — только бедствие предвещает. Ах, Господи!..

Молодая женщина при этом улыбнулась, опустив пониже голову. Здесь послышался перестук колес въезжавшего во двор экипажа. Молодая Роева бросилась к окну, но тотчас же отошла от него, бросила:

— Это Замшина.

— А-а!.. — протянула старушка. — Давай-ка, Пашенька, мне поскорее мою желтую шаль и чепец с лентами.

И за минуту перед этим старушка, сидевшая просто в ситцевом капоте, с косичкой, подвернутой под гребень, превратилась в нарядную чопорную барыню и важно поплыла навстречу гостье.

Не одна Роева принаряжалась только ради гостей; в то время все так делали, и молодую Роеву называли мотовкой и франтихой за то только, что она всегда была чисто одета.

— Здравствуйте, голубушка Анфиса Федоровна! — встретила приветливо хозяйка дома вошедшую.

Они обнялись и поцеловались.

— Заехала узнать о вашем здоровье, — говорила гостья немного нараспев, точно сама любуясь своей речью.

— Пашенька! — обратилась Роева к невестке. — Ты бы приказала подать нам закусить чего: балычка, рыжичков…

— Не беспокойтесь, голубушка Анна Николаевна. Я от обедни заходила домой чаю выпить.

— Как можно! — прервала ее хозяйка. — Вы меня обидите, коли не отведаете моего соленья! Иди, иди, Пашенька, распорядись!

Но молодая Роева уже была за дверью.

— Что-то не видать вас было одиннадцатого у Ольги Федоровны? — спросила Замшина, усевшись поудобнее.

— Да сын с женой ко мне в тот день приехали, так я только и ездила с невесткой поздравить именинницу, а от обеда отказалась.

— А что смеху-то перед обедом было, не знаете?..

— Нет, ничего не слыхала!

— Так послушайте же! Обед был роскошный! — начала Замшина тоном хорошей рассказчицы, знающей себе цену. — Народу набралось изрядно. Ну и наша Дарья Андреевна Лебедева в том числе… Подошла она со всеми нами к подносу с закуской… а закуска была знатная, чего-чего там только не поставили! Вот она, выпив рябиновочки, только что стала закусывать свежей икоркой, как вбежал Алеша, младший сын именинницы; видно, с поздравлениями все утро рыскал — да и брякни сразу: «Французы через две недели в Москве будут!». Как услыхала это наша Дарья Андреевна, так и закатилась: истерика случилась с ней. Только и твердит: «Воды! Воды!.. Ой, душит меня, душит!» Все к ней: кто с одеколоном, кто с уксусом, кто со спиртом… развязали ей чепец. Она его в одной руке держит, в другой — стакан с водой. И все твердит: «Душит, душит… умираю! Ты меня, Алешенька, уморил». Тот извиняется, мол: «Сказал, что вся Москва говорит… Да и то, не всякому слуху и верить можно, Дарья Андреевна!» — добавил он, чтобы ее успокоить. А ей эта, видно, уж комедия и прискучила, она тотчас же и успокоилась. А как сели за стол, так не менее всех остальных кушала, даром что истерика с ней начиналась.

— Потеха да и только!.. — смеялась Анна Николаевна, махая правой рукой.

— Такая привередница, такая привередница! — продолжала гостья, складывая пухлые руки на груди и поднимая глаза кверху.

В это время лакей с прорванными локтями и нечесанной головой принес большой поднос с закуской, и началось подчивание. Замшина преисправно брала и с того, и с другого блюдечка той же вилкой, что и ела, и похваливала домашние соленья, прося поделиться рецептами.

— А слышали вы, матушка Анна Николаевна, — обратилась она опять к хозяйке дома, — что поговаривают об ополчении? Государь-то, вишь, прибыл в ночь на двенадцатое.

— Как не слыхать! Николаша наш в Кремль бегал, еле протискался: народу там набралось видимо-невидимо, на площади была такая давка — яблоку негде упасть. Если бы не будочники, не доехать бы ни одному экипажу до собора. Николашу знакомый квартальный провел и поставил у самых южных дверей, через которые вошел в собор государь. И Николаша видел его, вот как я вас вижу.

— Во-о-от как!.. — протянула Замшина, видимо, стараясь запомнить все подробности, чтобы затем разносить их по городу.

— Когда государь вышел на Красное крыльцо, раздался звон колоколов и народ закричал «ура!». Со всех сторон послышалось: «Веди нас, отец наш, умрем или победим злодея!». Государь постоял несколько минут на крыльце.

— Говорят, государь очень изменился в лице.

— Сильно изменился наш батюшка, похудел, лицо темное, грустный такой!.. Встречал его наш преосвященный Августин с крестом в руках.

— Да, митрополит наш Платон уж стар. Где ему встречать! Ему под восемьдесят лет. Он едва на ногах держится…

— Куда ему! Вот и встречал государя его викарий, преосвященный Августин. Государь выслушал его приветствие с глазами полными слез и благоговейно молился все время благодарственного молебна.

— По случаю чего же был благодарственный молебен? — полюбопытствовала Замшина.

— По случаю благополучного окончания войны с Турцией, — пояснила молодая Роева, видя, что ее свекровь затрудняется с ответом.

— Одна война кончилась, — кивнула Замшина, — а другая, худшая, — уже в разгаре. А что же это ваших благоверных не видно? — обратилась она к обеим дамам. — Уехали в дворянское собрание?

— Оба уехали! — поспешила ответить словоохотливая Анна Николаевна. — Вот до вас мы сидели с Пашенькой и все поджидали их.

— Раненько поджидать стали. Чай, только теперь начались пожертвования. А мой-то Михаил Михайлович все сиднем сидит со своими больными ногами. Досадно даже смотреть на него…

— И мы не много знаем. Слышали, что было воззвание к народу, а в чем оно… тоже не знаю. Вот наши вернутся, нам все и расскажут.

— Уж вы, голубушка Анна Николаевна, позвольте мне посидеть, пока они не приедут.

— Еще бы! Очень рада!..

Долго еще пришлось болтать барыням в ожидании Роевых, пока те, наконец, прибыли.

— Ну что? Что Государь? — крикнули в один голос обе старухи, едва только появился в дверях старший Роев.

— Ну уж манифест! — ответил тот, разводя руками. — Все мы плакали, когда Растопчин читал нам его. Постойте, дайте вспомнить хоть главное из него, — сказал он, садясь и обтирая себе лоб и шею клетчатым бумажным платком, и, немного помолчав, начал цитировать слова манифеста: — «Неприятель вступил в пределы наши… он положил в уме своем разрушить славу и благоденствие России. Мы, призвав на помощь Бога, поставляем в преграду ему войска наши, кипящие мужеством и стремящиеся попрать неприятеля; но притом полагаем нужным собрать внутри государства новые силы в защиту домов, жен и детей. Да встретим в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицина, в каждом гражданине — Минина. Соединитесь все с крестом в сердце, с оружием в руках…»

Слезы помешали Роеву закончить.

— Вот так мы все плакали! — сказал он, наконец немного справившись со своей слабостью. — Прочитав манифест, Растопчин указал на залу купечества, сказав: «Оттуда посыплются миллионы, а наше дело выставить ополчение и не щадить себя». И в какой-нибудь час было поставлено, восемьдесят тысяч ратников от одного нашего московского дворянства. Каждый из нас обязался поставить десять ратников со ста душ. В это время вошел государь, и мы крикнули все в один голос: «Не пожалеем ни себя, ни детей наших для спасения отечества!». — «Иного я от вас и не мог ожидать, — сказал государь с чувством. — Вы оправдали мое о вас мнение». Из дворянской залы государь прошел в купеческую, где уже было собрано до тринадцати миллионов рублей. Когда он благодарил купцов за их рвение, с которым те жертвовали капиталом, они отвечали: «Мы готовы жертвовать тебе, отец наш, не только имуществом, но и собой!».