— Верны ли эти слухи?

— Не знаю, но об этом все чаще поговаривают. Вот…

В эту минуту вбежал старый лакей, бледный и перепуганный, и доложил сбивчиво:

— Пани… нашего пана солдаты ведут…

Госпожа Пулавская, вскочив и заломив в отчаянии руки, закричала:

— Боже! Да за что это?

— Не знаю, пани.

— Не беспокойтесь, — сказал Броньский, быстро вбежав в комнату. — Это одно недоразумение. Поверьте мне! Пан президент не хочет дать контрибуции, а Шварценберг горяч и велел его отправить под арест.

Пока Броньский рассказывал все подробности дела, одна из панн, бедных дворянских девиц, которые жили постоянно в богатых домах, помогая хозяйке дома по всем отраслям ее хозяйства, узнав, что Пулавского ведут под арест, побежала рассказать об этом панне ключнице Чернявской, и вскоре весь дом узнал о случившемся. Дети с воплями прибежали к матери, слуги охали, ахали, громко плача и призывая Божью кару на голову Шварценберга.

— Папу ведут! — закричал двенадцатилетний Янек Пулавский, взглянув в окно.

Его мать и вся семья бросились к окнам. По улице шел спокойно и с большим достоинством Пулавский между двумя австрийскими солдатами. Смотревшие в окна замерли в немом ужасе, хотя Пулавский, увидя их, подал им знак, чтобы они не беспокоились.

Пулавский сидел уже преспокойно на гауптвахте, а семья его все еще громко плакала, охала и проклинала Шварценберга. Тщетно успокаивал их Броньский, никто не хотел верить двуличному человеку.

Собралось много соседей; все судили и рядили по-своему. Кто советовал Пулавской идти самой к Шварценбергу и просить за мужа, кто уговаривал ее ехать прямо в Гродно с мольбой к Шансенону.

Бедная женщина не знала, кого слушать. Но тут пришел громажор уланского полка Таньский, отличавшийся спокойным и толковым взглядом, и объяснил, что бояться ей за мужа нечего, так как Шварценберг не может не выпустить его в самом скором времени, но ей все-таки не мешает ускорить дело и самой попросить Шварценберга.

Пулавская не решалась идти одна, и Таньский с ее братом Фердинандом Беннеловским вызвались сопровождать ее. Она взяла с собой всех детей и обоих племянников своего мужа, поступивших вместе с ее братом Фердинандом Беннеловским в полк императорских уланов. Семейная эта экспедиция к Шварценбергу имела трогательный вид и носила патриархальный характер, и фельдмаршал воспользовался случаем представиться растроганным и прекратить арест Пулавского, так как сам чувствовал, что перегнул палку — поступил с Пулавским незаконно.

Супруги Пулавские вернулись домой вместе, окруженные детьми и вышедшими к ним навстречу родными и знакомыми, и день этот закончился тихим семейным праздником. Старшая дочь Хольской, красивая брюнетка Анеля, села за фортепиано, и все хором принялись петь псалмы и патриотические песни.

Однако мирный праздник был нарушен приездом эконома пани Хольской. Он явился страшно взволнованный и растерянный и, вызвав свою госпожу в столовую, стал ей говорить торопливо и сбивчиво:

— Все перебили, все переломали, все разорили: от зеркал одни кусочки, фортепиано изрублено, большие картины разорваны…

— Иисусе Христе! Матерь Божья! — воскликнула вне себя Хольская. — Да кто же все это совершил?

— Драгуны, пани! Драгуны…

— Откуда же появились у нас русские драгуны?

— Не русские, пани, а французы.

— Как французы? Что ты выдумал? В своем ли ты уме?

— Правда, пани! Святейшая правда!.. Как узнал, что вступили французские войска, я заложил бричку и прямо к их полковнику поехал и говорю ему: «Ясновельможная моя пани велела мне пригласить один из эскадронов в свое имение и угостить на славу». Полковник милостиво принял меня, поблагодарил и велел одному из эскадронов драгун ехать за мной. У меня все уже было готово, как вы, пани, велели: большие столы накрыты в саду, поставлены жаркие, ветчина, колбасы, вино, пиво, мед. Ну, словом, все как следует… А они, разбойники, все поели, перепились да и лезут в комнаты. Я их стал уговаривать, не пускать… Куда там! Меня чуть не убили. Ворвались в дом, все растащили, а чего унести не смогли, перебили и разрубили своими палашами. Ни одного стекла в окнах не оставили — такие злодеи!..

— Ты, Масловский, может быть, чем-нибудь рассердил их, не подал им, чего они просили. Я же велела ничего не жалеть для них.

— Все подавал, что они просили. Всего и съесть не смогли, что подано было. Даже сладким пирожным с вареньями угощал… а они вот как отблагодарили. Чтобы им на том свете пусто было!

— Нехорошо проклинать людей, Масловский. Они тоже католики, как и мы с тобой… Ну, что делать! Видно напали мы на отряд с плохой дисциплиной. Не все такие, поверь мне! Французы все народ образованный, деликатный.

— Что вы, пани! Какой там деликатный! Все перепортили — просто жалко смотреть! Придется отдать сто червонцев, чтобы только стекла вставить да исправить двери и замки… А сколько добра всякого пропало!..

— Ну, полно, Масловский, не рассказывай тут никому.

— Пусть пани простит мне, я уже рассказал здесь всей дворне, да шила в мешке не утаишь — не сегодня, так завтра все бы узнали.

Хольская вошла в гостиную сама не своя. Это тотчас все заметили. Начались расспросы, и ей пришлось рассказать о случившемся. Как она ни старалась извинить своих гостей-драгунов, однако все решили, что с такой плохой дисциплиной в войсках вряд ли будет какой толк в деле. Решено было всем женщинам поскорее уехать в имение в пятнадцати верстах от Слонима.

На следующий день с самого раннего утра начались сборы и укладка в сундуки всего, что подороже. Торопились увезти с собой все ценное, чтобы не попалось завистливому глазу недоброго человека. К вечеру все было упаковано и на другое утро положено на подводы. Сам Пулавский повез семью в деревню. Молодые племянники его — Алоизий и Карл — считали за особенную честь провожать дам и похвастаться перед ними блестящими мундирами, дорогими конями и умением ездить верхом. Они гарцевали, барышни ахали и острили. Янек с завистью посматривал на своего двоюродного брата, который был только пятью годами старше его, а уже служил в императорских уланах.

Переезд этот сначала был похож на веселый пикник. Но вскоре местность стала сумрачнее, диче; наконец, песчаная дорога потянулась по густой, непроходимой лесной чаще. Господский дом и вся деревня словно погребены были в этой массе лесов, чаща которых охраняла их от всяких непрошенных гостей. Воров бояться было нечего, прислуги много, и оружие кое-какое хранилось у эконома и лесника. Однако Пулавский нашел все-таки небезопасным держать серебро и другие ценные вещи в доме и решил отправить все сундуки в более глухое место.

— Ну, пан Грохольский, — говорил Пулавский своему главному лесничему, — указывай нам твое секретное место. Да точно ли оно так безопасно, как ты уверяешь?

— Пусть пан президент вполне на меня положится! — отвечал уверенно шляхтич Грохольский. — Туда никому и не добраться. Поляна эта в самой глуши, и к ней не то что дороги, а и тропинки нет. Надо вырасти в лесу, как я вырос, да знать в нем каждое дерево, чтобы пробраться туда.

— Как бы прислуга не выдала.

— Об этом должны знать лишь Корзун да полесовщики Адам и Винцентий.

— Как же свезти туда вещи?

— А вот как, пан президент!.. Прежде свезем туда пустые сундуки, а там понемногу ночью перевезем все уложенное в ящиках и шкатулках, сложим в сундуки, запрем и запечатаем.

— Верно, верно, Грохольский! Люблю за сообразительность! Только все-таки нельзя оставить вещи без охраны. Кто же будет сторожить их?

— А полесовщики? Пусть чередуются. Дам я им по ружью и зарядов вдоволь, чтобы было, чем отбиться от медведей и недобрых людей.

— И мы поможем перевозить вещи! — предложили Алоизий и Карл.

— Где вам, панычам, в такой чаще пробираться? — усмехнулся Грохольский. — Да еще в таких разукрашенных мундирах! Уж вы предоставьте это дело нам, чернорабочим.

— Не одни наши сундуки надо поставить, пан Грохольский, — продолжал Пулавский. — Еще и соседи просят поставить в ящиках их деньги и серебро.