С трудом удерживаюсь от того, чтобы поместить здесь все наши письма той осени.

А осень шла дождливая. Ладно хоть, что я, наряду с кителем и другим офицерским обмундированием, получил непромокаемую куртку-«канадку» и сапоги.

Столовая находилась внизу, рядом с гаванью. Можно было идти пологим спуском, кружной дорогой, мимо клуба и казарм личного состава. Я предпочитал спускаться из поселка, с крутого обрыва, по деревянной лестнице. Сапоги разъезжались в мокрой глине, лестница никогда не высыхала и была отвратительно скользкой. Но так было короче: спускаешься прямо к столовой.

Я шел по вечной этой мокреди, и думал о бакинском солнце, и радовался, что Лида, приехавшая на три недели в Баку, заряжается теплом для долгой ленинградской зимы.

О, как ясно представлял я себе бакинские улицы, и Приморский бульвар, и дом на Красноармейской, родительскую квартиру, куда приходили многочисленные гости — моя и Лидина родня, наши школьные друзья. И не только школьные. Сузя — Сюзанна Шейн, дочь известного в Баку врача, — училась не с нами, я вообще не был с ней знаком и не знал, когда Лида с ней подружилась. Она училась на композиторском факультете Бакинской консерватории, но, кажется, на третьем курсе перевелась в Ленинградскую.

А вот Алика Циона я знал прекрасно. Он окончил школу вместе с нами (в Лидином классе) и тоже приехал в Ленинград, поступил в Политехнический, но был призван в армию, оказался в танковых войсках, стрелком-радистом на старом танке Т-27. В сентябре 41-го под Ленинградом, на берегу реки Оредеж, их часть была окружена, Алик попал в плен. В Германии, в лагере для военнопленных, да и не в одном, он чудом выжил. В конце войны ему удалось бежать и, перейдя линию фронта, добраться до своих. Он довоевывал в пехоте, демобилизовался после победы. Поехал в Ленинград, чтобы восстановиться в институте, продолжить учебу. Но его — с незримой, но очень весомой печатью бывшего военнопленного — не восстановили. Вернулся в родной Баку — не прописали (привет от капитана Грибкова!). Уехал в Закаспий. Почему-то Средняя Азия считалась чем-то вроде отстойника для советских граждан, навлекших на себя гнев и недоверие власти. Лишь годы спустя Алик вернулся в Баку, поступил в институт…

Но я забегаю вперед. Наши судьбы разворачивались неспешно и как бы сами собой, но таилась в их развертывании некая жесткая предопределенность.

Об этом — о непреодолимости и предначертанности судьбы, о предчувствиях и прочих таких вещах — я разговорился однажды с лейтенантом Валентином Булыкиным. Этот худенький светлоглазый блондин был штурманом дивизиона, которому предстояло перебазироваться в один из портов Польши. Но уход дивизиона не то затягивался, не то вовсе не состоялся — и я был этому рад, потому что завязывалась у меня новая дружба.

Я предложил Вале Булыкину переселиться ко мне — во вторую комнату моей мансарды. Он притащил свой чемодан и большую связку книг, среди которых были книги на английском языке. Валя прилично знал английский, и мы часто «спикали» на нем.

В тот вечер, когда Булыкин поселился в моей мансарде, мы затеяли философский разговор. Собственно, в философии мы оба были профанами, но, знаете, для советских молодых людей, воспитанных на строгих догматах материализма, был совсем нетипичен наш разговор об идеальном, о потустороннем (или параллельном) мире, о переселении душ. Тогда еще мы не слыхивали о парапсихологии — но говорили и спорили о вещах, составляющих именно ее предмет. В клубах папиросного дыма, над чашкой без конца завариваемого эрзац-кофе, мы проспорили часов до четырех утра.

Я уже писал, что всегда тянулся к таким людям, близким по духу. И видимо, они тоже тянулись ко мне.

Учение!

Почти все офицеры штаба и политотдела бригады выходят в море. Выхожу и я. Впервые я на торпедном катере — маленьком дюралевом кораблике с авиационными моторами, развивающими скорость за 50 узлов, с двумя торпедами в желобах. Эти катера серии Г-5 прекрасно себя проявили в годы войны — на предельной скорости сближались с кораблями противника и, всадив торпеды в их борта, отправляли на дно. Конечно, это легко сказать. На самом деле торпедная атака — труднейшая и опаснейшая операция, и далеко не всегда она заканчивалась победной точкой взрыва.

Ранним сентябрьским утром группа катеров, прогрев моторы, малым ходом выходит из камстигальского бассейна, идет вдоль линии молов — и вот оно, открытое море. В лиловатой утренней дымке растворяется берег. Облака, вечно гонимые западным ветром, многоярусно плывут нам навстречу. Хорошее утро, без дождя и тумана. Волна небольшая — два балла.

Я стою в ограждении рубки за спиной молодого командира катера (не помню его фамилии). Сквозь рокот моторов слышу, как он что-то говорит — с помощью ларингофона, вделанного в командирский шлем, ведет радиопереговоры, а вернее — отвечает командиру группы, идущему на головном катере.

Знаю, что, по условиям учения, торпедные катера будет наводить на цель авиация. Но пройдет еще часа два (и ветер за это время посвежеет, и усилится волна), прежде чем мы, утюжа море на заданной позиции, увидим звено Ла-5, вынырнувших из-под облаков. Самолеты идут низко, гул их моторов смешивается с гулом катерных. Море полно движения, свежести. Скорей бы получить наводку на цель! Но скоро здесь меняется лишь погода (качка все заметнее, и облака густеют, темнеют, и вот уже накрапывает дождь). Поиск цели на море требует прежде всего терпения, терпения.

Тем быстрее, словно вскачь, несется время после обнаружения цели. Шел второй час дня, когда это началось. Командир группы, видимо, получил от воздушной разведки направление на цель и ее курс. Последовал ряд радиокоманд. Командир нашего катера сделал знак старшине группы мотористов, стоявшему слева от него. Тот плавно отжал рукоятки акселераторов — внизу, в чреве катера, резко усилился рокот моторов. Катер рванулся вперед и вправо, волоча выгнутые кверху белые «усы» пены. Вижу белые буруны, вымахнувшие у других катеров группы.

На ходу, на бегу катера перестраиваются. Шли строем уступа, теперь идут широким фронтом.

Боцман, рослый малый, стоящий рядом со мной, не отрываясь от бинокля, докладывает оглушительно громко (непросто перекричать моторный грохот):

— Справа двадцать — дымы!

А вскоре видно и невооруженному взгляду: идут корабли… три черных силуэта, три дыма…

Это всего лишь учебная атака, но — сквозь вибрацию палубы, сквозь неутихающий грохот чувствую нечто вроде охотничьего азарта.

И вот — по взмаху руки командира боцман, быстро перебирая фал, поднимает до топа коротенькой мачты сине-бело-синий флаг «рцы», означающий торпедную атаку. Механику командир показывает два пальца, это значит — две тысячи оборотов. Механик отжимает акселератор до упора. Моторы взревели, как голодные звери. Катер, выходя на редан (выступ под килем), задирает нос и мчится, как — не нахожу другого сравнения — стрела, спущенная с тугой тетивы. Встречный ветер из бесплотного превращается в плотный, трудно дышать в его напоре — ты оглушен, ты вцепился в ограждение, чтоб не вырвало ветром (кажется, что это возможно), чтоб не унесло…

Торпедная атака! Обвальный гром моторов, бешеная тряска, сплошной разбойничий свист ветра — сближение с целью идет непостижимо быстро. А на тех кораблях мигают прожектора, так имитируется огонь по катерам, но вот и защита от огня «противника» — один из катеров, вырвавшись вперед, тянет перед атакующим фронтом длинный шлейф дымовой завесы. Врываемся в химический туман, в белесый дым, в кислятину, щиплющую глаза и ноздри. Легкие заполняются дымом, но уже минуту или две спустя снова они продуты ветром — это мы выскочили из завесы, теперь отчетливо видна цель, до нее уже семь-восемь кабельтовых — это трофейный немецкий тральщик-шестисоттонник. А цели уже распределены, и командир нашего катера приник к визиру, рассчитывает угол встречи, рука в кожаной перчатке слегка поворачивает штурвал — ну, теперь! Пли!