— Почему-то я тебе сразу поверила.
— Знаю, — сказал я. — Эх ты, легковерная. Но разве можно было обмануть такое доверие?
Но это — значительно позже. А тогда…
Нацеловавшись, мы вышли, держась за руки, из Чистого переулка и вернулись в школу. Там в зале гремела радиола. Скамейки были отодвинуты к стенам, шли танцы.
Мы вступили в круг.
Я танцевал плохо, сбивался с ритма и, главное, старался не наступать на Лидины белые туфли. «Хау ду ю ду-у, мистер Браун», — орала радиола. Вот это было по мне — простенький шаг фокстрота.
Выпускные классы танцевали. Какие у всех красивые лица, какая замечательная музыка, какой изумительный вечер. Мои друзья и Лидины подруги посматривали на нас со значением, мол, глядите-ка, новая парочка! А мы словно бы плыли по волнам радости.
Всей гурьбой отправились на бульвар, допоздна гуляли по приморской аллее, от парашютной вышки до площади Азнефти, вдоль каменной ограды, за которой слабо колыхалась бакинская бухта, источая привычный запах мазута, прибитого к берегу южным ветром — моряной. Мы с Лидой сделали важное открытие: лучше всего — уединиться в одной из боковых аллей, там темно, и можно целоваться без помех.
Было далеко за полночь, когда я, проводив Лиду, заявился домой. Родители и бабушка спали, весь дом спал. Прежде чем улечься, я постоял у открытого окна галереи, глядя на темный двор родного дома и заново переживая острую новизну чувства, родившегося в этот летний вечер.
А лето набирало силу — жаркое бакинское лето.
Солнце в моем детстве было жгучее. Асфальт на тротуарах плавился и делался мягким и вязким. На нем отпечатывался каждый шаг, и мы с Витькой Кутуковым, другом детства и соседом по дому, старались оставить как можно больше отпечатков, когда шли по Красноармейской к Приморскому бульвару. Мы не просто шли, а изображали пароходы. Мы пыхтели, гудели и кричали «Лево руля!», огибая на углу Торговой будку хромого квасника, и при этом корчили ему рожи. Однажды квасник погнался за нами, стуча палкой и ругаясь по-армянски и по-азербайджански, но, конечно, не догнал.
Мы проплывали, гудя и пыхтя, мимо афиш ДКАФа — Дома Красной Армии и Флота. Ну-ка, что за кинокартина сегодня? «Плыви, девушка, плыви!» Вот здорово, надо посмотреть!
Кино мы любили самозабвенно. В одном квартале от нашего дома, на проспекте Кирова, был небольшой сад Коммунальников с летним кинотеатром, вечно устланным шелухой от семечек. Там мы смотрели фильмы нашего детства. Лента часто рвалась и перекашивалась, почему-то всегда в момент драки или погони. Вспыхивал свет, и было видно, как у всех зрителей руки ходят вверх-вниз, поднося ко рту семечки. Киномеханик укрощал непокорный аппарат, гас свет, и на экране снова прыгали кадры. Обворожительно улыбалась Ната Вачнадзе. Пылкий Дуглас Фэрбенкс молниеносными взмахами шпаги метил противника буквой «Z» — знаком Зорро. Невозмутимый худенький человек в очках и шляпе-канотье — Гарольд Ллойд — в переполненном автобусе привязывал к веревке долларовую бумажку. Толстяк пассажир, привстав с сиденья, наклонялся за ней. Ллойд быстренько усаживал на освободившееся место свою даму и одновременно дергал за веревочку. Мы хохотали на весь сад Коммунальников…
Вдавливая в раскаленный асфальт следы сандалий, мы продолжали плыть к бульвару. Вот, как обычно, у края тротуара сидят на табуретах два старика в облезлых бараньих папахах — со страшным стуком играют в нарды и издеваются друг над другом за неудачные ходы. На огромных коричневых ставнях растворов (так в Баку называли комнаты без окон, выходящие прямо на улицу), кроме обычных надписей, было крупно написано мелом: «Спать!» Эти надписи появились в городе после недавних гастролей гипнотизера Орнальдо.
И вот — Приморский бульвар, лучшее место во всем мире. Это — узкая зеленая полоса между набережной и каменным парапетом, за которым лежит в полукруглой своей чаше синяя бакинская бухта. Больше всего на бульваре акаций. В мае, в пору цветения, они источают сладковатый парфюмерный запах, и на них появляются метелочки скромных белых цветов. Среди бакинских мальчишек цветки акаций считались съедобными. Выдернешь цветочек из коричневого основания, пожуешь нежный корешок — вкуса, по правде говоря, почти никакого, так, нечто сладковато-горьковатое. Противно даже. Но мы жевали.
Иное дело — олеандры. Очень красивы эти кусты с их глянцевыми, словно кожаными, листьями и ярко-розовыми цветками. Но попробуй взять в рот — живо отравишься. Олеандры пользовались недоброй славой ядовитых растений. (Такое случается с красотой.)
Хорош бульвар, залитый июльским солнцем. Но лучше всего на бульваре купальня — изящный ансамбль белых строений на сваях. К ним вел длинный-длинный пирс, и, пока идешь по его прокаленным на солнце доскам, ты все отчетливее слышишь приближающиеся всплески воды и восторженный ребячий гомон. Наконец наступает вожделенный момент: заперев одежку в шкафчик и привязав номерок к руке или щиколотке, ты бултыхаешься в бассейн, переполненный ребятней. Это бассейн с полом, здесь мы учились плавать. Осмелев, мы проникали меж свай в соседний бассейн — без пола. Здесь было просторнее. Мы пугали друг друга: с диким криком, вытаращив глаза, скрывались под водой — паршивая, надо сказать, игра. Так или иначе, плавать мы научились, и тут наступили прекрасные времена: мы вышли из бассейнов на открытую воду. Мы кидались в нее со скользких ступенек наружной лестницы. Хочешь — плыви налево, к задымленной полоске Черного города; хочешь — направо, к взгорку Баиловского мыса; хочешь — прямо, к серо-желтым откосам острова Нарген. Конечно, так далеко мы не уплывали — куда там! Мы плавали вокруг купальни, отдыхая на ступеньках лестницы. А еще можно было подняться на крышу, и тут были белые лежаки с распростертыми загорелыми телами, и, если посчастливится найти свободный, можно вытянуться, подставив спину жаркому солнцу и защитив голову специальной подвижной доской.
Ох и хорошая была купальня! Увы, давно уже ее нет. Уже тогда, в тридцатые годы, бакинская бухта была грязноватой, изрядно замазученной. Славно было купаться в норд: господствующий в этих краях северный ветер гнал от берега грязь, жирные коричневые мазутные «поля». Но когда задувал южный ветер, моряна, — все это прибивало обратно, и мы вылезали из воды покрытые бурыми пятнами мазута и бежали под душ. С годами в бухте и вовсе невозможно стало купаться. Да и обветшала наша купальня. В конце пятидесятых ее снесли. А все-таки жаль…
Лето 39-го тоже было жаркое, и тоже плавился асфальт под нашими шагами. С Лидой мы встречались каждый день.
Вот я сворачиваю со своей Красноармейской на улицу Петра Монтина (бывшую Азиатскую), дохожу до улицы Гоголя — и вижу: мне навстречу идет Лида. Улыбку она, наверное, выносит из дому, с ней спешит на свидание. Мы идем по многолюдной Торговой, по проспекту Кирова, поворачиваем на улицу Хагани — там, напротив площади Свободы, библиотека имени Шварца, я записан в ней, надо поменять книги.
(А кто такой этот Шварц? Вряд ли русский художник прошлого века Вячеслав Шварц. И конечно, не немецкий математик Герман Амандус Шварц. Наверное, это Исаак Шварц, деятель большевистской партии. Это сейчас я задумался — а тогда, в школьные годы, нам и в голову не приходило разузнать, какой Шварц дал имя библиотеке. Главное, библиотека была хорошая.)
Сдаю «Цитадель» Кронина, «Наши знакомые» Юрия Германа. Что бы взять такое же интересное? Интеллигентная пожилая библиотекарша предлагает:
— Возьмите «Песню дружбы» Келлермана, молодые люди. Вам понравится.
Ладно, пусть будет «Песня дружбы». По дороге на бульвар мы говорим о книгах Бернгарда Келлермана. Мне нравится «Туннель», неистовый инженер Мак Аллан.
— Какая энергия! Это же гимн труду, инженерному гению.
— А мне не нравится твой Мак, — возражает Лида. — Он бесчувственный. Убивают его жену и дочку, а он, как фанатик, долбит и долбит свой туннель под Атлантикой.
— Ну почему же? Он очень даже переживает гибель жены…
