— Кушайте, кушайте, мальчики, — поощряет Александра Евсеевна наше усердие в еде. — Кому положить еще?

После чая устраиваем шахматную передышку. Мы с Маркой и Леськой блицуем на высадку, а Адик — неподкупный судия — стоит над играющими с линейкой в руке и строго следит, чтоб думали над ходом не больше трех секунд. Если превысишь лимит, то не взыщи — бац! — получишь линейкой по шее. Адик не щадит наших шей. Леська «джигалит»: кричит, что не превысил трех секунд, и пытается выхватить у Адика карающую линейку, но безуспешно. Отдохнув таким образом, благоухая луком, возвращаемся к истории — к походам Антанты, к съездам, к бесконечным козням оппозиций, которые неутомимому товарищу Сталину без конца приходится громить.

Экзамены сданы, окончена школа. Пугающе непривычна мысль, что никогда больше не придется спешить в это одноэтажное, с плоской крышей, здание на Физули угол Горького, не ворвешься в подъезд в тот момент, когда школьный сторож, благообразный Поликарп Васильевич, возвещает длинным звонком начало уроков. Никогда больше не сядешь за родную парту рядом с Вовкой Шегеряном, не сыграешь в пинг-понг с помощью геометрии Гурвица и Гангнуса или в «чаплаш-бол» (нашли как-то потерянную кем-то из первой смены тюбетейку-чаплашку и устроили на переменах игру — разбившись на две команды, перекидывались чаплашкой как мячом, гонялись за ней). Все! Кончен бал…

Впрочем, бал, то есть выпускной вечер, еще впереди. А пока мы, несколько рисующих и пишущих из обоих выпускных классов, затеваем прощальную стенгазету. Название приходит само собой — из любимых изречений Петра Моисеевича: «Одной ногой в вузе». И соответствующая идея: изобразить всех выпускников с атрибутами той профессии, которую они собираются избрать. Фотографы у нас свои: Зия Кадымов в нашем классе и Коля Михайлов в 10 «б». Несколько дней они по многу часов торчат в школе, ловят в коридоре соклассников, ведут их во двор, на солнышко, и щелкают своими ФЭДами.

Тем временем мы с Маркой и Мишей Листенгартеном (Лидиным двоюродным братом) готовим смешные тексты, сочиняем «краткую энциклопедию» — в общем, изощряемся. Затем склеиваются несколько ватманских листов: стенгазета будет длиной едва ли не в полкоридора. Зия и Коля приносят фотокарточки. Вырезаем из снимков головы и наклеиваем на ватман, а туловища пририсовываются. И получается длинная, ярко раскрашенная процессия. Идут будущие врачи с огромными градусниками и клистирными трубками. Идут инженеры: нефтяники тащат на плечах буровую вышку, механики — какие-то фантастические механизмы. На колеснице, украшенной колоннами коринфского ордера, едут архитекторы (среди них и я). Учителя и филологи (в том числе и Лида) шествуют с букварями, указками, счетами, пробирками. Марка Янилевский изображен на трибуне с угрожающе поднятым кулаком: не то читает лекцию, не то громит «милых гадов».

В классную комнату, где мы — редколлегия — сочиняем, рисуем, раскрашиваем, то и дело заглядывают ребята из обоих классов, но мы никого не пускаем. Стенгазета должна стать сюрпризом выпускного вечера.

Несколько дней «колдуем» над стенгазетой, засиживаемся допоздна. С нами Лида: своим четким почерком она переписывает на ватманские листы «энциклопедию» и другие тексты. Она смеется нашим шуткам. Смеясь, голову наклоняет немного набок. И кажется, смеются и ее локоны. Безотчетная природная грация — так, что ли, называется это?

В прошлом году, когда учились в девятом классе, Марка притащил однажды томик Стендаля с трактатом «О любви». Читали не то чтобы взахлеб, как, скажем, «Золотого теленка», но — с интересом. Марка тогда был влюблен в Бебу Маркуш, а я вздыхал по ее подруге Ане Багатуровой. У Стендаля вычитали про «кристаллизацию чувства». Спорили, помню, об этой кристаллизации: вроде бы она уместна в химии (в перенасыщенном растворе), а не в области чувств.

Теперь я, кажется, начинал понимать, что имел в виду Стендаль…

Больше полувека прошло с того далекого дня 24 июня 1939 года, когда состоялся наш выпускной вечер, — а я помню, будто он был вчера. Он как бы высвечен в памяти прожекторами, скрестившими снопы света над школьным двором, над столами с пирожными и лимонадом, над молодыми нашими лицами…

Но — расскажу по порядку.

К семи вечера принарядившиеся выпускники обоих классов собрались — в последний раз — в школьном коридоре. В половину его длины протянулась наша стенгазета, и перед нею возникла веселая толкучка. Находили себя в процессии, изображенной на ватманских листах, хохотали над шуточной «энциклопедией» — успех был полный. Не зря, не зря мы корпели над этой стенгазетой.

(Замечу, что у меня сохранился ее фотоснимок. А саму стенгазету унес к себе домой Петр Моисеевич — на память о нашем выпуске, который, видимо, был по сердцу ему, классному руководителю 10 «а». Петра Моисеевича давно нет в живых, и где теперь стенгазета, мне неведомо.)

Он, грозный наш математик, стоял в коридоре с охапкой цветов и каждой девушке дарил гвоздику — белую или красную. Он был галантен, его лицо, суровое обычно, освещала добрая улыбка.

Улыбалась и Аполлинария Павловна, открывая официальную часть выпускного вечера. Мы сидели на скамьях в физкультурном зале, где так часто в минувшие годы играли в волейбол, прыгали через «коня» и подтягивались на шведской стенке, — сидели и слушали речь нашей директрисы. Она напутствовала нас в жизнь, раскрывала прекрасные перспективы труда на благо социалистической Отчизны…

Затем были выданы аттестаты об окончании средней школы. Многие — в их числе Лида и я — получили аттестаты отличников учебы, дававшие право поступления в вузы без экзаменов. И каждый получил в подарок художественный альбом «Сталинская конституция социализма».

Мы с Лидой сидели рядом, на нас оглядывались, многозначительно улыбались. Ну и пусть. Все, что тут происходило, было как необычайно удавшийся праздник. Душа полнилась волнующим предчувствием счастья.

Под конец официальной части несколько мальчиков из обоих классов вышли из зала. Готовился еще один «сюрприз».

Мы уже были не школьники, так? Мы были «одной ногой в вузе». А уж на выпускном-то вечере и подавно хотелось утвердить свою «взрослость». Словом, выпросив у родителей какие-то рубли, мальчики из обоих классов купили несколько бутылок красного вина и, вылив из соответствующего количества бутылок лимонад, заменили его вином. Это удалось проделать еще до того, как кончилась официальная часть.

И вот оба класса высыпали в школьный двор, вспыхнули прожектора, и начался пир. На столах были пирожные и много-много эскимо. Вино, замаскированное под лимонад, заметно повышало настроение. Мы и Петру Моисеевичу преподнесли стакан. Он отпил глоток, изумленно поглядел на нас, засмеялся и выпил до дна.

Я спросил Лиду:

— Хочешь выпить вина?

— Хочу! — Она кивнула с важным видом, ей, наверное, тоже хотелось почувствовать себя «взрослой».

Отпив из стакана, Лида ойкнула, засмеялась:

— Какие хитрецы!

На ней было голубое платье, белые туфли. Оживленная, смеющаяся, она была — прелесть.

— Давай пройдемся немного, — предложил я.

Мы вышли из школы. Вечер был теплый, с моря дул несильный ветер, моряна. Мы свернули за угол Ленинской библиотеки (она была напротив школы) в Чистый переулок. Да, так он назывался — Чистый. И тут, в этом безлюдном переулке, я набрался храбрости и сказал:

— Ты мне очень нравишься.

— И ты мне, — не сразу ответила Лида.

Понимали ли мы, что происходит? Над нами, в небесах, протрубили трубы — но мы не услышали. Только сердце билось сильнее обычного. Теплая моряна овевала наши лица. Чистый переулок замер, как бы в ожидании дальнейших событий.

— Я тебя очень люблю, — сказал я.

Нет, не сказал, а — осмелился сказать.

Лида остановилась. Подняла на меня сияющие глаза. Я осторожно взял ее за плечи, притянул к себе. За первым робким поцелуем последовал другой, третий…

Спустя годы, когда мы вспоминали выпускной вечер (а вспоминали часто и каждый год отмечали 24 июня как начало нашей любви), Лида сказала: