Из дневника Лиды:
<b>Баку, 11 июля 1942 г.</b>
…Так, в течение дня, настроение у меня не такое уж плохое, но как начинаю задумываться, копаться, так начинает казаться, что несчастнее меня нет. Даже обидно, что все университетские подруги всегда считали меня чуть ли не одной из самых счастливых. Они даже не могут себе представить, как глубоко они ошибаются.
Когда я думаю о будущем, то тоже получается какая-то ерунда. Я знаю, что Женю люблю. Когда кончится война, он вернется. Это очень хорошо. Но что же далее? Он захочет жить — «работать, любить, искать, веселиться, купаться, смеяться», как он сам пишет, и это вполне законное желание. Он еще молод, ему некуда торопиться и нет никакого смысла сразу же связывать себя. Правда, он пишет тут же, что и «моя улыбка» входит в его «программу» и «должна осветить ее», но это все не то.
Я уже не маленькая. А всю жизнь чего-то ждать мне уже надоело. Если он вернется, а затем сразу же уедет снова в Л-д учиться, то что же мне, снова вести с ним переписку и ждать?
Глупо, все очень глупо. Конечно, не надо загадывать вперед. Но если даже он вернется и сразу же мы поженимся, то тогда Женя вскоре почувствует себя неудовлетворенным и будет мне изменять, как это делают большинство мужей. Опять ерунда! Где же выход? В том-то и дело, что здесь заколдованный круг.
Если бы я хоть точно знала Женины мысли, насколько он меня любит, его планы и т. д. Тогда я могла бы еще что-нибудь решить. Если бы я не только предполагала, но твердо знала, что он меня недостаточно любит, чтобы связать со мною всю жизнь, то я бы теперь все порвала и было бы легче. А так я себе даже не представляю, что бы я делала, если бы мне кто-нибудь понравился. Я не только не знаю, как бы я сообщила об этом Жене, но не представляю себе, как бы я смотрела в лицо его матери, его чудесной бабушке, его родным. Его мама меня очень любит, я это чувствую, бабушка также. Мне даже кажется, что его родители не были бы против, если бы мы сразу поженились, т. к. это именно я. Все зависит от того, как решит Женя…
Мое письмо к Лиде:
<b>Кронштадт, 3 июля 1942 г.</b>
Ли, дорогая моя!
Получил сегодня еще одно твое письмо. Хочется тут же ответить, хотя только вчера ночью написал тебе…
Ты пишешь, что в тебе гремит музыка, когда ты думаешь о нашей встрече. Так знай, что во мне грохочут симфонии, мощные, со звуками фанфар и литавров — да что там симфонии! Огромное, безбрежное море радости и ликования заливает меня при мысли, что я любим. Славная моя девушка, мне хочется петь, прыгать, сходить с ума и носить тебя на руках, и целовать без конца. Ты, наверное, удивляешься — ты ведь привыкла считать меня очень серьезным, очень (даже чересчур) положительным. К черту, к черту! Я хочу сходить с ума, как все влюбленные! Пусть тебя не удивляет этот взрыв страсти — если б ты знала, как я истосковался по тебе, ты бы не удивлялась. Ну как, ясно я теперь выражаюсь?..
Да, Ли, мы оба во многом переменились. Возмужал, закалился; может быть, даже поумнел — все это так. Но главное — я знаю теперь цену любви, ибо прошел школу разлуки, да еще какую школу! И сейчас мне радостно сознавать, что самое тяжелое, когда приходилось не раз смотреть в глаза смерти, — позади. Я знаю — много еще испытаний впереди, но главное испытание — на твердость духа, на мужество — выдержано. Ты не думай, Ли, я не хвастаю, я говорю тебе это как лучшему другу, способному понять меня. Просто завоевал себе право быть мужчиной, равным среди равных, завоевал право на твою любовь. Разве это не так? И, черт возьми, будущее так ослепительно прекрасно, так много работы и любви ожидает впереди. Ради этого стоит бороться, лежать прижавшись к земле под градом осколков, слышать свист бомб, прыгать с тонущего корабля на палубу другого и проч., и проч. Ведь и ты знаешь, что такое черные дни блокады — ты же ленинградка! Все это нужно, Ли, и я горжусь, что ты стойко перенесла все трудности и испытания. Я знаю, чувствую, насколько ты стала решительнее, мужественнее, как смело смотришь жизни в глаза (смело и по-прежнему любопытно!). Но и женственность, нежность — это способно сейчас свести меня с ума…
Ты видишь, я пишу тебе откровенно, изливаю тебе все. Это потому, что я люблю тебя, моя Ли (если б ты знала, как приятно это сказать — «моя Ли»!). Горячо целую тебя.
Женя.
Из дневника Лиды:
<b>Баку, 20 июля 1942 г.</b>
Я слегка нездорова. Лежу в постели. Меня пичкают лекарствами. Но сегодня утром пришло письмо от Жени — это лучшее лекарство… Это письмо чудесное, такое влюбленное, искреннее, не оставляющее, наконец, никаких сомнений о его намерениях… Никогда еще я не получала от Жени такого изумительного письма. Он часто писал мне влюбленные письма, но то была любовь мальчика, юноши, а это уже любовь мужчины. Он пишет, что хотел бы носить меня на руках и без конца целовать. Как я себе это реально представляю!.. Особенно меня трогает то, с каким уважением он ко мне от — носится и как высоко меня ставит. Он пишет, что счастлив быть любимым и знает теперь цену любви. Все письмо его такое страстное. Мне так захотелось, чтобы он меня крепко, крепко прижал к себе, по-новому прижал. Мне кажется, что я бы вся ему отдалась.
Меня очень трогает, когда Женя говорит, что он чувствует, что я стала мужественнее и решительнее и в то же время женственна и нежна. Это может свести его теперь с ума, — говорит он. Как я его понимаю! Его теперешняя мужественность, сила чувства, любовь тоже сводят меня с ума.
Хочу его… Хочу быть с ним… Хочу быть его…
А лето шло тревожное, грозное. В сводках, весьма скупых при отступлении, что ни день появлялись новые названия донских и северокавказских станиц. Промелькнули, между прочим, и Гулькевичи, родина Миши Беляева, погибшего, насколько я знаю, при взрыве одной из мин в корпусе «Сталина».
На юге шло мощное немецкое наступление, нацеленное на Сталинград и, как можно было предположить, на Баку. Баку, с его нефтепромыслами был, несомненно, лакомым куском для Германии.
Появился приказ Сталина № 227 — мы слушали, обмерев, когда его читали перед строем. Отступать дальше некуда… стоять насмерть… заградительные отряды… Нас на Балтике это как будто напрямую не касалось, но мы представляли себе, что происходит на юге. Тревожное, тревожное шло лето.
Что значило перед лицом этих грозных масштабных событий, угрожавших самому существованию страны, биение двух сердец, рвущихся друг к другу через необозримые, огнем охваченные пространства?
Однако многое значило.
Хлопоты о прописке для Лиды не увенчались успехом. Лида, как дочь врага народа, не имела права жить в Баку — режимном городе. Она тут родилась? Ее первая прописка в паспорте была именно бакинская? Это ничего не значило. Дочь врага народа, и кончен разговор. (То, сколько значительного и серьезного сделал ее отец, один из самых известных командиров бакинской нефти, тоже было перечеркнуто, выброшено за борт истории, как сносившийся башмак.) Капитан Грибков, начальник бакинского городского паспортного стола, был непоколебим: Листенгартен Лидия должна выехать из Баку в 24 часа.
«Это было 7 сентября, — записывает Лида в дневнике. — С тех пор я не жила. Конечно, самые острые переживания были в первые дни. Затем я себя убедила, что это необходимо, что я должна уехать и нечего малодушничать. Я уже столько пережила, что меня уже трудно чем-нибудь поразить. Я ко всему готова…»
«Должна уехать»… Очень характерное для того времени слово. Должен, должна, долг. Не государство должно было обеспечить нам безопасность и достойное человека существование, а мы — от рождения — должны были ему. Твой долг встать на защиту родины, подвергшейся нападению злейшего врага, — это естественно, это понятно, иначе и быть не могло. Но — «должна» быть изгнана из тылового города его коренная жительница, ленинградская студентка, блокадница, комсомолка — только за то, что ее отца судили (да и судили ли?) как «врага народа»? Почему? За что? Эти вопросы не получали ответа. Так же как и вопросы относительно вины. С древнейших времен ведь известно, что высылка, изгнание (остракизм, если угодно) — есть наказание за твою вину. Бывали, конечно, и ошибки, когда ссылали невиновного. Но — выслать человека, никакой вины вообще не имеющего, без постановления суда, лишь потому, что в некой негласной инструкции в сейфе у капитана Грибкова написано, что дети врагов народа не имеют права…