Прощальным салютом был ураганный огонь гангутских батарей. Под грохот канонады артиллеристы взрывали тяжелые орудия, которые невозможно было вывезти на Большую землю. Страшная работа уничтожения шла и в порту: разогнав, сталкивали в воду автомашины, паровозы, вагоны, платформы…

Нашей боевой техникой были наборные кассы и печатная машина. Шрифт наборщики упаковали в пакеты, и каждый из работников редакции и типографии получил по два таких пакета, отчего вещмешки и чемоданы стали свинцово-тяжелыми в полном смысле слова.

Печатную машину взорвали, бросив связку гранат.

Сборы закончены, оставалось ждать погрузки. Мы сидели на мешках и чемоданах в штабном дворе. Печатник Костя Белов, необычно возбужденный, снова и снова рассказывал, как погибла печатная машина (не сразу удалось ее взорвать). Кандеров хмуро слушал его, а может, и не слушал, думал о своем. Неторопливо покуривали наборщики — Пименов, Ясеновый, Малахов, Федотов, Шохин, Гончаренко, Самохин, Еременко. Веселый ленинградец Миша Федотов сегодня никого не подначивает, помалкивает. Не слышно мелко-рассыпчатого смеха улыбчивого Еременко, мужичка с ноготок. Лица у наборщиков бледные с желтизной. Им редко удавалось видеть дневной свет. Подвал наборного цеха отпускал их только для еды и сна.

Но вот пришла машина. Последний взгляд на черный проем двери, ведущей в редакционный подвал… Все. Поехали!

В порту мы погрузились на тральщик, тесно набитый другими группами гангутцев. Спустя час или два тральщик пошел на рейд, где стояли на якорях крупное транспортное судно и корабли конвоя — эсминцы, тральщики, торпедные катера. Снова ожидание у высокого борта транспорта. Это был красавец турбоэлектроход «Иосиф Сталин». Война перекрасила его борта и надстройки в строгий серо-стальной цвет, переименовала в военный транспорт номер 538, послала в опасный рейс по кишащему минами Финскому заливу.

Спущен трап, потекла наверх черно- и серошинельная река.

На борту «Иосифа Сталина» нашей команде отвели четырехместную каюту. А было нас двадцать человек — литсотрудники, художники и типография, а старшим — Борис Иванович Пророков. Меньшая часть редакции — Эдельштейн, Лукьянов, Войтович, Золотовский, Беловусько — вместе с работниками политотдела была распределена по другим кораблям.

Это был последний караван, последний конвой, арьергард.

День выдался очень холодный, плотно затянутый тучами. Мы продрогли в своих шинелях, подбитых ветром, дожидаясь погрузки в порту и на рейде. Но почему-то не сиделось в тепле каюты. Кинув в кучу чемоданы и поставив в угол винтовки, мы с Дудиным дотемна торчали на верхней палубе. Заснеженный берег Гангута как магнитом притягивал взгляд. Тут и там на берегу ветер мотал багровые языки пожаров.

А к транспорту все подходили и подходили тральщики и катера, текла по трапу человеческая река.

Корабли стояли на рейде и весь следующий день, 2 декабря. Продолжалась погрузка. Судовые стрелы опускали в трюмы мешки с мукой и сахаром, ящики с консервами.

Сколько всего людей было принято на борт «Сталина»? Насколько я знаю, шесть-семь тысяч. А может, больше. Судно было набито до отказа. Скрипели и стонали палубы и переборки. Не только в каютах, но и в трюмах и коридорах была страшная теснота. Всюду гомонили, спали, ели, дымили махоркой вчерашние бойцы, столь неожиданно превратившиеся в пассажиров.

К вечеру Гангут опустел совершенно. Последними ушли заслоны с переднего края, с островов («хольмов»), чьи звучные названия навсегда останутся в памяти. Было тихо. В городе догорал пожар. Это зарево было как бы последним отблеском 164-дневной обороны.

В 21 час транспорт дал ход, занял место в походном ордере, и вскоре караван взял курс на восток. Лаг отсчитал первую из двухсот тридцати миль, отделявших нас от Кронштадта.

Некоторое время было видно зарево пожара на берегу покинутого полуострова. Потом ночь поглотила его. Вокруг распростерлась беспросветная мгла. Ни луны, ни звезд. Ледяной норд-ост бил в лицо колючей снежной крупой. Транспорт шел, тяжело переваливаясь с борта на борт.

Еще днем я встретил кого-то из знакомых бойцов 21-го батальона и узнал, что батальон тоже погружен на «Сталин», в один из трюмов. Я пустился было разыскивать — очень хотелось повидать Синицына, Беляева, Местецкого и других ребят, — но вскоре убедился, что это невозможно: все проходы были забиты. Не пройти…

Я вернулся в свою каюту. Здесь было душно и тесно, очень тесно. Ребята сидели и лежали на четырех койках, на палубе вповалку. Шла обычная «травля». Кто-то из наборщиков поедал консервы, убеждая, что качку легче переносить на полный желудок, другие посмеивались над едоком. Постепенно смолкли разговоры, угомонились самые заядлые «травильщики».

Я тоже, свернув шинель и сунув ее под голову, забылся сном. Но ненадолго. Шел второй час ночи, когда я проснулся. Палуба подо мной мелко дрожала, вибрировала от работы судовых машин. Заметно усилилась качка. Мокрая от пота тельняшка неприятно прилипла к телу. Осторожно, чтобы не наступить на спящих, я выбрался из каюты. Было просто необходимо глотнуть свежего воздуха. Но дойти до трапа, ведущего на верхнюю палубу, я не успел.

Жутко прогрохотал взрыв. Транспорт вздрогнул своим огромным телом. Погас свет. Я пошел назад по коридору, нащупывая и отсчитывая двери. Разбуженное судно гудело встревоженными голосами. Кто-то с ходу налетел на меня, чуть не сбив с ног. Заплясали огоньки карманных фонариков.

Моталась распахнутая дверь нашей каюты. Я вошел. Никто, конечно, уже не спал. Чиркали спички. И тут где-то в корме грохнул второй взрыв.

— Ну, копец, — сказал Борька Волков.

— Заткнись! — рявкнул на него Иващенко.

Резко щелкнуло в динамике судовой трансляции.

— Всем оставаться на местах! — объявил чей-то командный голос. — Никакой паники!

Снова вспыхнул свет. Тусклый, неживой, аварийный, он осветил напряженные, блестевшие от пота лица. Мы были дисциплинированные, мы оставались на местах. Было непонятно, что произошло: наскочили на мины? попали под обстрел береговых батарей? Идем или стоим, потеряв ход? Все было непонятно и от этого особенно тревожно.

Прогрохотал третий взрыв. Донесся чей-то отчаянный крик. Транспорт сотрясся и медленно начал крениться на левый борт. В коридоре затопали. Кто-то куда-то бежал, кто-то стонал, кто-то матерился…

Мы были дисциплинированные. Мы смотрели на старшего в нашей команде — Пророкова, на его бледное лицо. Он встал, натянул шинель, коротко бросил: «Пошли». Перед тем как покинуть каюту, мы нацепили Коле Карапышу на спину вещмешок с подшивкой «Красного Гангута». Свои чемоданы с консервами, галетами и пакетами со шрифтом мы бросили не задумываясь, но подшивку эту бросить было никак нельзя, хотя вряд ли кто-то из нас подумал, что это нужно для истории.

Время утекало в прорву, как песок из песочных часов. Все куда-то разбрелись. Дудин и я все время держались вместе. Было много раненых в трюмах. Кто-то сунул нам в руки носилки, мы с Мишей таскали на этих окровавленных носилках раненых в кают-компанию, где врачи развернули операционную.

Четвертый взрыв был особенно сильным и продолжительным. Он отдался в мозгу уже не жутью, а тупой усталостью. Будто простонало корабельное железо. Я слышал крики, стоны, в потрясенное сознание входили обрывки фраз: «Сталин» потерял ход и нет никакой надежды… корабли конвоя пытались взять транспорт на буксир, но безуспешно — последний взрыв в носу оборвал заведенный трос… говорили, что к борту подходят тральщики и снимают людей…

Из какого-то люка вылез матрос, голый по пояс, и прохрипел: «Вода… всюду хлещет…»

Дудин затащил меня в нашу пустую каюту. Кивнул на винтовки, по-прежнему составленные в углу, очень внятно сказал:

— Винтовки есть, патроны тоже. Давай… Лучше так, чем рыб кормить…

Оспины на его лице казались черными. Не помню, что я ответил. Я схватил Мишу за руку и с силой вытащил из каюты. Будто его слова подстегнули нас обоих: мы вклинились в толпу у двери, ведущей на спардек, и наконец пробились наружу.