Уже дважды прорывались к Гангуту корабли эскадры Балтфлота и вывезли в Кронштадт и Питер часть гарнизона. Ожидались еще караваны.

Эвакуация, таким образом, уже шла. Противник, конечно, знал об этом: как ни соблюдай правила скрытности, а факта прихода кораблей не скроешь. Предвидя ситуацию, когда на Ханко останутся лишь небольшие последние заслоны, которые нужно будет скрытно снять, командование базы прибегло к хитрой тактике. На многие часы и даже сутки умолкал передний край: ни выстрела, ни дымка, ни голоса. Будто вымерло все. Несколько раз финны предпринимали вылазки, прощупывали нашу оборону: может, и впрямь русские ушли с полуострова? И тут оживали огневые точки, отбрасывали финские разведгруппы. Так противника держали в неведении вплоть до ухода последних заслонов. Есть свидетельства, что финны более суток не решались ступить на опустевший полуостров.

А пока что Гангут жил обычной жизнью. Как обычно, финны обстреливали весь полуостров. Но — прав, прав был Коля Кравчун! — теперь наши артиллеристы не экономили снарядов.

Заметно меньше стали экономить и на питании. Снова появилось сливочное масло. Прибавилось мясных консервов. У нас в редакционной комнате теперь стоял пузатый чайник со сгущенным молоком — подходи, наливай, пей. (Сколько раз мы вспоминали потом этот чайник в голодном Кронштадте!)

И еще одна перемена: работникам редакции, пришедшим из армейских частей, выдали флотское обмундирование (правда, б/у, то есть бывшее в употреблении). Теперь мы стали краснофлотцами. Грудь обтянута тельняшкой, на ногах брюки и яловые ботинки с сыромятными шнурками (в матросском просторечии — «говнодавы»).

Дудин, тоже переодевшийся во флотское, с усмешечкой оглядел меня и сказал, нажимая на «о»:

— Совсем другое дело. Теперь не стыдно твоей Лиде на глаза показаться. Что призадумался, служивый? Или жаль с портянками расставаться?

А мне и вправду было немного жаль расставаться — нет, не с портянками, конечно, — с моей серой шинелью, пропахшей мокрой землей и дымом лесных пожаров.

— А знаешь, — продолжал Миша, — в Западной Белоруссии есть город Лида.

— Знаю, — сказал я. — А что?

— Вот давай после войны поедем в город Лида.

— Давай, — сказал я. — Непременно поедем.

А сам подумал: неужели скоро увидим Ленинград? Гангутцев, наверное, сведут в соединение, которое вольется в Ленфронт, — такой прошел слух. Надо полагать, уж денек-то свободный дадут по прибытии, отпустят, чтобы повидаться с родными. Дух захватывало при мысли, что скоро, быть может, я пробегу университетским двором… сожму в долгом объятии Лиду…

Я спешил «отписаться»: к этому безмолвно взывал блокнот, набитый материалом. Как-то вечером в редакцию зашел комиссар базы Арсений Львович Расскин. Он и вообще-то часто спускался к нам в подвал — прочесть завтрашний номер. Редактор дал ему внутренние полосы. Расскин прочел один из моих материалов о десантниках и спросил: «Кто писал?» Я поднялся. Расскин похвалил статью. Доброе слово обрадовало меня. Тем более что Расскин был превосходным политработником — образованным, хорошо знающим военное дело и очень простым — без тени той вельможной значительности, которую я впоследствии столь часто наблюдал у иных начальников.

Мне очень хотелось съездить в бывший свой 21-й батальон. И не только для того, чтобы повидать ребят, — мне хотелось о них написать. Газете не интересны Агапкин, Щерба, Рзаев, землекопы, таскальщики носилок? Черта с два! Теперь я кое-что понял. Бесчисленные дзоты и капониры, подземные ангары и склады, подземный госпиталь, подземный командный пункт — вот он, главный фактор неприступности Ханко. Разве не стоит за всем этим «негероический» труд землекопа? Разве смогли бы взлетать и садиться герои летчики, если бы ребята из моего батальона не засыпали воронки на поле аэродрома? И разве не нашим потом полита железнодорожная ветка под колесами жилинских транспортеров, несущих главный калибр Гангута — грозные двенадцатидюймовки?

Не безымянные землекопы сделали это! И нечего стыдиться агапкинской лопаты.

Когда же я наконец «отписался», навалились новые срочные задания, и так я и не выбрался в свой батальон. А оставались уже считанные дни…

В одном из последних номеров «Красного Гангута» прошел мой очерк о храбром плотовщике Василии Буянове. Сравнительно недавно мне довелось перечитать его, и я ужаснулся возвышенности собственного стиля (простительной, надеюсь, для моих тогдашних девятнадцати лет).

Этот очерк о Буянове спустя более четверти века как бы получил неожиданное продолжение. Летом 1968 года Владимир Александрович Рудный, который вел обширную переписку с бывшими гангутцами, получил письмо от незнакомой учительницы из Куйбышева. В письме шла речь о бедственном положении ее соседа — инвалида войны, которому никак не оформят пенсию из-за нехватки документов, подтверждающих службу в армии. Это был Василий Буянов. Жил он как нищий, собирал бутылки в мусорных баках. Учительница знала с его слов, что он воевал на Ханко, и знала, что писатель Рудный пишет о гангутцах. Словом, она обратилась по правильному адресу. Надо ли говорить, что мы, Рудный и я, сделали все возможное, чтобы помочь — через посредство «Правды» — Буянову. Пенсию ему назначили. Документом, подтверждающим его участие в обороне Ханко (и, следовательно, военную службу), послужила книга Рудного, в которой приводится тот самый эпизод с плотом из моего старого очерка.

1 декабря вышел последний номер «Красного Гангута». Накануне редактор поручил мне написать передовую статью — название ее говорило само за себя: «Мы еще вернемся!» Передовая, разумеется, несла резкие черты того раскаленного времени — была исполнена пафоса, ненависти, угроз.

«Здесь каждый камень, каждый гранитный утес, — писал я, — овеяны славой русского оружия. Эта слава здесь родилась и никогда не померкнет.

Как грязные шакалы, с опаской ступят враги на пустынный полуостров. Им будут всюду мерещиться мины, они будут беспокойно ворочаться ночью в сожженных ими же домах. Они сунут свой нос в блиндажи и землянки, сделанные нашими руками, будут злорадно улыбаться, разглядывая издали взорванные нами механизмы.

Но слушайте, враги, подождите злорадствовать: мы еще вернемся! Мы еще встретимся с вами! Пусть эта мысль жжет вас каленым железом ужаса!

Мы уходим сами, непобежденные, гордо неся славное имя гангутцев. Мы уходим бить немецко-фашистскую сволочь, и бить будем так же крепко, как били вас, по-гангутски». И т. д., и т. п.

Было в последнем номере и прощальное стихотворение Дудина, оно оканчивалось строками:

Тираж последнего номера был отпечатан намного больше обычного, потому что часть его предназначалась финнам. Нам дали грузовик, и мы — Пророков, Дудин, Шпульников и я — медленно проехали по улицам городка, оставляя газеты в уцелевших домах, наклеивая всюду, куда попало, листовки. Машина выехала за переезд, помчалась по такой знакомой мне дороге.

Справа лес расступился, открылась поляна — та самая, которую мы, молодое пополнение, столь усердно утаптывали год назад. Поляну теперь покрывал снежный наст, а дальше — дальше стоял, утонув почти по крышу в сугробах, темно-красный сарай, теплая наша казарма. Не валил, как прежде, дым из ее трубы, и некому теперь было расчистить снег вокруг — некому, да и не надо.

Машина повернула обратно, лишь немного не доехав до лесочка, на опушке которого стояла среди берез и сосен белая кирха, бывший клуб 21-го батальона.

Прощай, кирха, жаль, что не увидел тебя напоследок.

Прощай и ты, дорога, не забывай меня!

Прощай, Ханко!

Если мне достанет времени и сил дописать эту книгу, по сути мемуарный роман, до конца, то я опишу, как в 1991 году с группой ветеранов-гангутцев побывал на Ханко — по приглашению финских ветеранов, по случаю 50-летия сражения на Ханко. Это была, поверьте на слово, не только интересная, но и волнующая поездка. Да, мы вернулись на Ханко — но, конечно, совсем не так, как «обещала» та передовая статья. Это была встреча не врагов, а друзей. И слава Богу!