Я малюю акварельными красками заголовок, подпуская ханковский пейзаж — скалы, сосны, море. А Рзаев, маленький, непреклонный, густо заросший черным волосом, трудится над передовой статьей. Давай, давай, Миша-Мамед, пиши хоть на всю стенгазету — все равно больше заметок нет. Я знаю, что в передовой все будет охвачено — от политического момента до задач нашего взвода. И будут там фантастические грамматические ошибки — ну, не беда, все равно придется переписывать.

А за окном ленкомнаты плывет на белых парусах долгий северный вечер. Доносятся хлопки ладоней о мяч, смех, привычная беззлобная ругань. Потом все стихает. Над нами, на втором этаже, грохают сбрасываемые на пол сапоги.

Пора и нам. Черт с ней, стенгазетой. Завтра закончим.

— Пошли спать, — говорю я Рзаеву.

Я выхожу из домика. В животе немного муторно и как бы скользко. Гляжу на залив, уснувший под бледной финской луной, и думаю: завтра легче будет работать… Ведь от масла — вся сила…

Лолик уже дремлет. Я вытягиваюсь рядом с ним на верхних нарах и спрашиваю немного погодя:

— А ты был членом Автодора?

— Чего? — сонным голосом произносит Синицын.

Да нет, ничего. Спи, дружище.

Прошел слух, что по окончании строительства трассы наш батальон будет переброшен в Эстонию. А строительство подходило к концу. Вкалывали мы вовсю, семь потов сходило с нас в карьере. Железнодорожная насыпь была уже готова почти на всем протяжении трассы.

11 июня в порту Ханко мы выгружали рельсы, доставленные пароходом «Магнитогорск». День был ветреный, с моросящим дождичком. Грохотали лебедки. «Майна!» Грузовая стрела опускала на стенку причала связку рельсов. «Вира!» Стропы, освобожденные от груза, взвивались кверху. Мы принимались ломами перекантовывать гулко звенящие рельсы по доскам на платформы. «Майна!» — и снова, медленно кружась, опускалась очередная связка.

В перекур я разговорился с матросом с парохода, он сказал, что «Магнитогорск» направляется с грузом хлопка в Данциг. Что ж, это было в порядке вещей: нужно выполнять пакт, торговые обязательства. Откуда нам было знать, что Германия уже несколько месяцев срывала ответные поставки товаров?

А 14 июня мы узнали из заявления ТАСС, что «муссирующиеся» слухи о якобы готовящемся германском нападении на нас — ложны и провокационны. Заявление казалось странным, как и словцо «муссируются»: какое может быть нападение, если у нас пакт именно о ненападении? Во всяком случае, теперь-то все в порядке, считали мы. Война — где-то там, далеко. Ну и шагают немцы по Европе! Что же это творится в Германии, как мог такой высококультурный народ пойти за Гитлером, за фашистами? Врываются на своих танках в одну страну за другой, почти всю Европу подмяли…

Я спросил того матроса с «Магнитогорска», как относятся немцы к советским морякам.

— Не знаю, — сказал он, закуривая.

— Разве вы идете первый раз в Германию?

— Нет, и раньше ходили. Ну и что? Встанем в порту, а причал полиция оцепит, никого к пароходу не пускает.

— А грузчики?

— А грузчики помалкивают. Не велено им, выходит, с нами общаться.

— А вам с ними?

Матрос сердито поглядел на меня и отвернулся. Тоже, дескать, привязался любопытный солдат…

А может, война идет на убыль? — думали мы. Может, англичане пойдут на мир с Гитлером? Прилетел же зачем-то в Англию Гесс…

Вдруг в гарнизоне объявили повышенную боевую готовность. Почему? И что за окаянная спешка — вкалываем теперь на трассе с раннего утра до позднего вечера, с одним только часовым перерывом на обед. И почему в последние дни тянутся и тянутся мимо нас к границе зеленые военные грузовики?

В ночь на 22 июня роту подняли по тревоге. Мы расхватали винтовки, разошлись поотделенно вдоль берега — от нашего мыса до соседнего — и залегли в кустах. Невыспавшиеся, не успевшие отдохнуть, поеживаясь от сырости, мы таращили глаза в белую ночь, в затянутую дымкой гладь залива с притуманенными силуэтами островков — в тревожную неизвестность. Тишина стояла над Ханко. Только где-то вдали рокотали моторы.

— Долго еще лежать будем? — ворчал рядом Щерба. — В воскресенье и то поспать не дают, ученья делают…

И лишь в середине дня мы узнали, что это не учебная тревога, а — война.

Война! И первая мысль — как там родители в Баку, как им страшно за меня, как тревожно… Лида, а ты? Тебе, знаю, тоже тревожно. Мои дорогие, не надо тревожиться! Ханко хорошо укреплен. У нас много пушек. И уже, насколько мне известно, на железную дорогу, которую мы построили, поставлены транспортеры, несущие дальнобойные тяжелые орудия. Пусть только попробуют финны к нам сунуться — крепко получат! Да и немцы… Ох уж эти немцы, наплевали на пакт, полезли к нам в своих чертовых танках — ну, фашисты же…

Были ли мы, рядовые 21-го овждб, готовы к войне? И да, и нет. С самого детства все мы, не только городские, но и парни из глухих деревень (а таких в батальоне было много), твердо знали, кто наш главный враг. С именем Гитлера, с отвратительным словом «фашисты» прочно связывались погромы и избиения, националистический угар, костры из книг. Мы знали, что у Гитлера в программе — завоевание «жизненного пространства» на Востоке, то есть сокрушение Советского Союза. Более или менее отчетливо мы представляли себе, что схватка с германским фашизмом неизбежна. В этом смысле — идеологически — мы были к войне готовы. Однако пакт 39-го года внес сумятицу. Дружба с Гитлером? Что-то с души воротило. Мы были дезориентированы — и в этом смысле не были готовы к войне. Она, в общем, застигла нас врасплох.

Первый день войны прошел на Ханко спокойно. Еще не было полной ясности: вступила ли маннергеймовская Финляндия в войну на стороне Гитлера? Но в финский нейтралитет никто, конечно, не верил. Начала боевых действий на Ханко следовало ожидать в любую минуту.

Мы занимались пристрелкой оружия, учились штыковому бою, метанию гранат. Во взводе появился ручной пулемет Дегтярева. Война заставила вспомнить, что мы прежде всего бойцы, а не землекопы.

Впрочем, земляных работ по-прежнему хватало.

Было это, кажется, на третий день войны. Раннее утро застает роту на марше. Мы идем лесным проселком, винтовка за спиной, тяжелые подсумки оттягивают ремень, в карманах — по гранате, на боку противогаз, а на плече — родная лопата. Идем молча, готовые по команде «Воздух!» нырнуть под зеленое укрытие леса. Где-то глухо ворчат моторы, но в общем — тихо. Даже не верится, что война.

Рзаев, мой сосед по шеренге, убеждает меня, что не сегодня, так завтра Гитлера остановят, потому что вступят в бой главные силы. Но меня убеждать не надо, я и сам знаю, что остановят. Правда, сводки пока плохие. Отступаем, оставляем города. Но конечно, немцев остановят. Захлебнутся они, выдохнутся.

С Лолием бы сейчас поговорить. Жаль, забрали его обратно во взвод связи.

— Старая граница есть? — продолжает Рзаев. — Там его и остановят.

У Мамеда Рзаева осенью кончается срок службы. В поселке близ Баку его ждут жена и маленькие дети. Молодой, а успел народить двоих (или, кажется, даже троих).

Я тоже очень надеюсь на старую границу…

Лес редеет, и здесь, на опушке, нас останавливают на привал. Местность незнакомая — тут и там купы сосен и валуны, валуны. Моренный ландшафт — кажется, так называет подобные местности школьная география. Сюда стягиваются и другие подразделения — должно быть, из 8-й стрелковой бригады, обороняющей границу.

— Товарищи бойцы! — зычно обращается к собравшимся подразделениям один из командиров. — Германские фашисты вероломно напали на нашу страну, они хотят поработить советских людей…

Речь недолгая, но зажигательная. Оратор призывает к стойкости и беспощадной борьбе с фашистами и заключает яростным матюгом в адрес Гитлера.

Нас разводят на работы. И мы, составив винтовки в пирамиды, начинаем копать землю. Солнце припекает, мы сбрасываем гимнастерки и рубахи. Верхний слой песка неглубок, дальше — твердый грунт с обломками гранита — копать все труднее. То и дело приходится бросать лопату и браться за кирку. Окапываем и выворачиваем крупные валуны, лежащие здесь, должно быть, с ледникового периода. Вначале мы думали, что отрываем траншеи полного профиля, но — велено рыть все глубже, да и ширина не похожа на траншейную. Скорее всего, это противотанковый ров.