— Ну да, стану я терять двое суток! — Токарев в сердцах бросил трубку радиотелефона и скомандовал: — Вира якорь!

Радий и я кинулись к нему:

— Да вы что, Федор Федорович! Высадите нас на берег.

— А что, в Италию не хотите? — Токарев ухмыльнулся и, снова взяв трубку, вызвал берег и попросил лоцманский катер к борту. — Жаль, — обратил он к нам хитрющее лицо. — Жаль, что уходите. Мы ведь про капитана Воронина не договорили.

Ах, как хотелось ему показать заезжим писателям, что и он, Федор Токарев, не лыком шит и ничем не хуже знаменитого полярного капитана Воронина.

Да мы и не сомневались, что он хороший капитан. Мы сердечно простились с Токаревым, пожелали счастливого плавания. И полезли по спущенному штормтрапу вниз, на лоцманский катер.

Эта поездка на Север очень сблизила нас — Радий Фиш и я подружились. Мы виделись не часто. Созванивались и сходились в Центральном доме литераторов. Встречались в Доме творчества в Переделкине:

— Привет, герой Гангута!

— Слава герою Кандалакши!

Разными путями в послевоенные годы мы пришли в литературу. Но судьба у нас была общая. Нам, так сказать, работникам письменного стола, не хватало грохота морского прибоя — прошу извинить этот всплеск «высокого штиля».

Радику было уже под сорок, когда он ушел в свое второе плавание — в многомесячный тропический рейс к берегам Кубы и Мексики, на венесуэльский шельф. Море было его, востоковеда, второй ипостасью, и он сильно выразил ее в своих книгах, которые я люблю: «Иду с тралом», «Да здравствуют медведи!».

Встречаясь, мы говорили не только о своих плаваниях. События текущей жизни оборачивались в наших разговорах то одной, то другой стороной. Бывало, мы спорили, горячились — но всегда понимали друг друга.

Радий Фиш прожил богатую событиями жизнь и был счастлив со своей любимой женой Валдой Волковской. Ему была свойственна активная жизненная позиция. Он задавал большую нагрузку своему больному сердцу. И сердце не выдержало. Осенью 2000 года — на 76-м году жизни — ушел милый мой Радик. Я сказал на его похоронах: «Не говорю тебе „прощай“. Говорю: „До свидания“».

«Спокойной ночи, милая, тебе. Пусть южный бриз твою качает лодку», — читает свои стихи Марк Кабаков. И улыбаются, и бьют в ладоши моряки в клубе авианесущего крейсера «Киев» на рейде Североморска, далекого от южных берегов.

Смотрю на Кабакова — маленького, лысоватого, седого, удивительно легкого на подъем, — и кажется мне, что читать стихи морякам для него еще большее удовольствие, чем сочинять их.

Между тем биография его отнюдь не из легких. 15-летним юнцом Марк поступил в московскую военно-морскую спецшколу. В конце войны, будучи курсантом инженерного училища им. Дзержинского, проходил практику на действующем Северном флоте. Война для инженер-лейтенанта Кабакова, командира Б4–5 на тральщике, продолжалась и после ее окончания: боевое траление на Балтике, сильно засоренной минами, закончилось лишь несколько лет спустя.

Корабельная служба долго его не отпускала, но и выйдя в отставку, инженер-капитан 1 ранга Кабаков не упускает случая съездить на флот, выйти в море. Не сидится ему дома. Достаточно взглянуть на названия и обозначения мест создания его стихов: «ЗФИ» (Земля Франца-Иосифа), «Танцует Тикси», «Море Лаптевых», «Гран-Канария», «Атлантический океан» — впечатляющая география.

Мы с Марком несколько раз ездили на флоты. Не однажды я видел: он просыпался рано, вскидывался и садился на постели, хватал с тумбочки блокнот и карандаш и принимался писать. Было похоже, что записывал приснившиеся строки. Потом вскакивал и делал зарядку, включая любимое упражнение — стояние на голове. Так было и в Североморске, и в Калининграде, и на пароме «Казахстан», на котором мы шли из Баку в Красноводск по родному моему Каспийскому морю. Качка, помню, была изрядная, но Марк устоял.

Хочу назвать еще одного спутника моих поездок на флоты — Никиту Сусловича. Он был моложе меня лет на 12–13, но нечто общее, глубинное нас объединяло. Говорю не только о взаимной душевной симпатии. Нас как бы связывала ленинградская блокада. Я хлебнул ее в полной мере, служа на флоте. Никите в раннем детстве отстучал блокадную погибель метроном. Он выжил. Спустя годы он напишет о «несбывшемся, взорванном детстве». В стихи Сусловича будут часто врываться — как рокот отдаленной грозы — строки о блокаде: «Я точно знаю, сколько весят крошки, / Я не забыл несломленных людей, / Встречавших ежедневные бомбежки / В редеющих цепях очередей». По окончании училища Суслович служил на Балтийском флоте, плавал на тральщиках. Как и я когда-то, он заочно окончил Литературный институт.

Мы познакомились в 70-е в Москве — капитан 2 ранга Суслович в то время служил в Политуправлении ВМФ и, кажется, уже был членом Союза писателей, автором нескольких книжек стихов. Красивый человек, открытый, общительный, я бы сказал — победоносный. У меня в дневнике записано о Никите: «Человек-бульдозер, способный поэт и великий оратор». Добавлю к этой характеристике: и превосходный организатор.

Никита и организовал памятную поездку московских и питерских маринистов в апреле 1985-го на Балтийский флот — ее назвали агитпоходом в честь 40-летия Победы.

И вот снова у меня перед глазами Пиллау, Балтийск — главная база Балтфлота. Продутый всеми ветрами город на остром клюве Земландского полуострова. Среди старых немецких приземистых домов тут и там проросли белые кубы новых. Все те же мрачные замшелые стены крепости. Те же старые дубы на Русской набережной. Тот же красно-белый маяк, уже полтора (или два?) века посылающий броски света в ночное море. Но в ковшах гавани стоят корабли незнакомых очертаний — флот за минувшие годы очень видоизменился.

А вот и поселок Севастопольский — давнишний мой Камстигал, прозванный Квакенбургом. Нет, уже не слышно дружного лягушачьего хора: болотца давно засыпаны, засажены липами. Дом на углу Катерной и Нахимова, здравствуй! Пролома в стене от разрыва снаряда, конечно, нет, но все еще видны выбоины от осколков. Тут была моя квартира, когда я служил на БТК — бригаде торпедных катеров. Сюда приехала в 46-м, по окончании университета, Лида. Тут, собственно, и началась наша семейная жизнь.

Выступаю на катерах, меня представляют как ветерана бригады. Но она теперь называется иначе: БРК, то есть бригада ракетных катеров. А катера какие! Наклонные, толстые трубы для пуска ракет, башенки скорострельных пушек, электроника в рубке…

Нашу группу разместили на большом десантном корабле БДК-123. Под вечер на его юте проводим митинг — начало агитпохода. К вечернему чаю вдруг приехал командир Балтийской базы вице-адмирал Кудрявцев. Он был в 50-е годы курсантом училища им. Фрунзе, когда Игорь Чернышев преподавал там. Седобородый учитель снисходительно обнимает бывшего ученика в адмиральских погонах. Кудрявцев, дородный брюнет лет под пятьдесят, за чаем в кают-компании просит почитать стихи. Кабаков, Азаров и Суслович охотно читают. А уже наступило время выхода в море: мы должны на этом корабле идти в Лиепаю.

— Не дам «добро», пока Никита не прочтет еще стихотворение, — говорит Кудрявцев.

И Никита читает:

Дочитал до конца, и вице-адмирал говорит с улыбкой:

— Вот теперь — добро!

Прощаясь с Кудрявцевым, говорю:

— Шестнадцать лет прослужил на флоте, но впервые слышу такое замечательное «добро» на выход.

Отданы швартовы, трубит на стенке оркестр, и под бессмертные звуки «Прощания славянки» наш БДК-123 выходит из гавани. Мы стоим на мостике, смотрим на уплывающие огни Балтийска. Слева, на западе, вечерняя синева подсвечена красной полосой отгоревшего заката. Справа деловито мигает бессонный маяк. Темнеет уходящий берег. Вдруг яркая вспышка автомобильных фар осветила памятник — белую фигуру женщины, провожающей корабли. А у памятника стоит и машет нам рукой вице-адмирал Кудрявцев. Надо же, догнал на машине. Мы тоже замахали. Хором выкрикнули: «Спа-си-бо!»