Может, я слишком подробно повествую о своих издательских делах. Простите, читатель, если утомил вас. Из песни, однако, слова не выкинешь, а моя песня пришлась на очень сложное время: иллюзии, порожденные XX съездом, угасли, как мираж, набирала обороты холодная война, да вот и горячая началась в декабре 79-го, когда «ограниченный контингент» наших войск по приказу Политбюро — кучки старцев, обладавших неограниченной властью, — был брошен в Афганистан. Инакомыслящих судили неправедные суды, сажали в тюрьмы и психушки, а некоторых выпихивали за границу. Газеты с благородным негодованием обзывали их отщепенцами, диссидентами. («Надо же, какое слово выкопали! — сказала моя Лида, историк по образованию. — Когда-то в Польше диссидентами называли не-католиков».)

Всё было очень непросто с книгоизданием — с цензурой, именуемой Главлитом, с рецензированием, планированием и т. п. Я однажды сказал своим семинаристам: «В идеале должны выходить книги без букв, состоящие из чистых листов. Чем крупнее писатель, тем толще должна быть такая книга…»

Трудно, медленно проходил мой «Кронштадт» — но все-таки прошел. В 83-м он был напечатан в четырех номерах журнала «Знамя», а в 84-м вышел отдельной книгой в издательстве «Советский писатель». На меня обрушился поток писем — писали бывшие балтийские моряки, писали мои сверстники, ветераны войны, и читатели помоложе, любители литературы о море. «Знамя» выдвинуло «Кронштадт» на государственную премию, но это не прошло. Роман получил литературную премию имени К. Симонова. Ну да ладно.

Итак, я ушел из фантастики. Так сказать, вернулся в mainstream — главный поток литературного процесса. Вернулся, если совсем уж точно классифицировать, в маринистику. В Союзе писателей любили точность. Ты про войну пишешь — значит, военный писатель… о моряках — значит, маринист… а ты фантаст… а ты — детский… а ты научпоп… Классификации соответствовали структуры. Существовали, в частности, Совет по военной литературе, Совет по морской литературе. Я был членом обоих.

Сейчас, когда принято ругать всё, что было при советской власти, не избежал критики и Союз писателей СССР: бюрократическое учреждение под жестким контролем ЦК КПСС. Да, верно. Но была по крайней мере одна хорошая сторона в деятельности того союза, в частности его упомянутых выше советов: систематические командировки писателей на флоты и пароходства и семинары молодых маринистов.

С удовольствием вспоминаю эти поездки.

В мае 1976 года ездили в Архангельск — выступать на судах Северного пароходства. В группе, кроме меня, были поэты Марк Кабаков, Павел Хмара (пародист из «Литгазеты»), Марина Тарасова, Владимир Матвеев, прозаики Радий Фиш и Теодор Гладков. Веселая была поездка и, что греха таить, хмельная. Белой ночью мы шли из интерклуба по длинной, как дорога никуда, набережной Двины в свою гостиницу (тоже «Двина»), шли навеселе, и Марк Кабаков сочинял стихи, импровизировал на ходу, — такое возможно, только если у поэта легкое дыхание. Удивительно тиха и светла была Двина. В небе шло медленное движение облаков. Светлые небеса Севера! Почему я, коренной южанин, ощущаю в себе какое-то родство с вами? Почему меня волнует Север?..

И долгий ночной разговор с Радием Фишем — у нас был номер на двоих в гостинице. В школьные годы я читал повесть его отца писателя Геннадия Фиша «Падение Кимас-озера». Мы с Радием, моим сверстником, говорили «за жизнь». Он воевал недалеко от меня — на Карельском фронте, в морской пехоте, был ранен под Кандалакшей. После войны окончил Институт востоковедения, специализировался по турецкому языку и литературе. Уже будучи кандидатом наук, писателем, Радий вдруг подался на промысловый флот.

— Пошел в океан, чтобы отмыться от мути карельских болот.

— Отмылся? — спрашиваю.

Мне он по душе, Радий Фиш. Радик. В наших разговорах серьезные вещи то и дело перебиваются шутками — мы оба склонны к «морской травле». Предчувствую новую дружбу…

Нам было о чем поговорить. И о чем рассказать нашим слушателям на судах Северного, а потом и Мурманского пароходств.

В Соломбале поскрипывали под нашими шагами шаткие деревянные тротуары. Вдоль канала, в котором некогда Петр начал строить флот, тянулись лесобиржи с нескончаемыми штабелями досок — «пакетов», приготовленных для погрузки на суда-лесовозы. Стоял под погрузкой лесовоз «Золотица». После наших выступлений началось застолье в капитанской каюте. И тут Радий Фиш мне говорит:

— Завтра «Золотица» уходит в Мурманск. Давай пойдем.

Я загорелся:

— Конечно! Если капитан нас возьмет.

Капитан Федор Федорович Токарев, маленький, рыжеватый, розоволицый, в сером жилете, из-под которого выглядывал уголок пестрого галстука, подтвердил:

— Я иду с грузом леса в Италию, но зайду в Мурманск на размагничивание. Могу вас взять, пожалуйста.

Недолго думая, мы с Радием смотались в гостиницу за своими сумками и на такси вернулись в Соломбалу, на «Золотицу». Из нашей группы никого уже не было. Капитан Токарев налил Радию и мне и потребовал, чтобы мы выпили. А потом вдруг спросил резковато:

— Что, будете меня изучать?

— Да нет, Федор Федорович, — говорим. — Не будем вас изучать.

А он что-то распалился спьяна.

— Один только, — говорит, — и есть писатель теперь — Абрамов, его читать можно. А все вы херню пишете.

— А вы нас читали, Федор Федорович? — спрашивает Радий.

— Не читал и не хочу читать. Подумаешь, Пушкины.

Мы тоже были, однако, на взводе.

— Ну, вы тоже не капитан Воронин, — говорю.

Слово за слово — разругались мы. Я уже и сумку свою ухватил и готов был покинуть «Золотицу». Но тут жена Токарева вмешалась, стала бранить своего Федю. И вдруг он заулыбался — и этак спокойненько:

— Ну, давайте еще — за наш поход.

Нет, не мы его изучали, а нас испытывал этот воинственный капитан с рыжеватым хохолком над лбом, с золотым перстнем на пальце. Потом уже мы узнали, что Токарев — потомственный помор из Мезени, что окончил он два вуза, читает в мореходке лекции по морскому праву и книжку на эту тему выпустил. Очень не прост Федор Федорович.

Не стану описывать плавание. Долго, долго шли по горлу Белого моря, потом по Баренцеву, вдоль угрюмого скалистого, в пятнах снега, берега Кольского полуострова. Холодный день сменился ночью, но какая же это ночь — солнце в этих широтах в конце мая уже не заходит. На западе в густой облачности был словно вырублен квадрат негаснущего оранжевого света.

В первый же день плавания Токарев за обедом в кают-компании разразился филиппикой в адрес береговых властей. Они-де только и знают подозревать тебя, капитана, что ты собираешься либо провезти контрабанду, либо тайком вывезти перебежчика, либо вообще потопить судно. Однако накипело у капитана Токарева на душе…

Дошли до Мурманска, положили якорь на рейде. И тут выяснилось, что СВР (станция размагничивания) освободится и сможет принять «Золотицу» через двое суток.