Он популярен, это — его звездное время. Он вхож в высокие сферы. Его принимает и благодарит за благородную деятельность министр внутренних дел Щелоков.
В одном из писем Медынский пишет:
Ведь я старик, я преспокойно мог получать пенсию и жить просто так, ни о чем не думая. А я вожусь с одним, с другим, с третьим, и выслушиваю сотни клятв, воплей и заверений. А думаешь, это легко? Ты знаешь, иногда хочется плюнуть на все и пойти в кино или просто пойти погулять со своей Марией Никифоровной, но вот… Вот предо мной новая пачка писем. Что с ней делать? Верить или не верить людям? Можно добром победить зло или его нужно давить, уничтожать силой, порождая этим новое зло? Вот о чем речь.
Воспитание…
Столько сказано умных слов, столько написано прекрасных книг, столько произнесено нравоучительных проповедей. А преступность не уменьшается. Еще больше, чем в ушедшие советские времена, стало хамства, хулиганства, бессовестного обмана. Массовый Невоспитанный Человек — вот, наверное, главная беда России.
Неужели умолк «моральный закон в нас», восхитивший некогда философа Канта, а впоследствии — и писателя Медынского? Неужто напрочь утеряна совесть?
Не знаю. Боюсь, что и Григорий Александрович, доживи он до наших дней, до XXI века, испытал бы большое смятение. И книгами своими, и примером собственной жизни он звал «идти к коммунизму с чистой душой». А теперь-то как же?..
А теперь — проблема воспитания в человеке человека обострилась еще больше. Советская власть отменила Бога, заменив его Марксом и Лениным. Но кончилась, рухнула советская власть (и еще раньше обанкротилась коммунистическая идея), и что же — ни Бога, ни Маркса? И значит, вседозволенность? Нет, так нельзя, невозможно! Россия возвращается к Богу. Вера снова утверждает себя как основа нравственного возрождения нации. Вот только — не подменить бы веру ритуалом веры…
Как же быть, Григорий Александрович, с вашим атеизмом?
Мы любили зимнее Переделкино. На протяжении многих лет мы с Лидой проводили здесь, в Доме творчества, каждый январь. Гуляли по улице Серафимовича («самой лучшей улице в мире», по словам Лиды) — до крайней писательской дачи (Р. Рождественского) и обратно, до дачи С. Щипачева, и, перейдя улицу Погодина, останавливались у трансформаторной будки — любовались золотыми куполами Преображенской церкви там, за Неясной поляной, за темно-зеленой полосой Переделкинского кладбища.
В Переделкине мне хорошо работалось. А Лида отдыхала, много читала…
Из моего дневника:
<b>7 января 1974 г.</b>
Шли мы вчера по ул. Серафимовича, а навстречу — «газик» с «москвичом» на буксире. Вдруг — выстрел, черный дым, и видим — рухнула на снег черная собака. С бессмысленной жестокостью разъезжают какие-то злыдни и отстреливают бездомных собак. Как раз выбежала со смирновской дачи Наташа Рудная с Дуней. Дуня увидела мертвую собаку — и в плач…
Нас позвала за свой стол Любовь Рафаиловна Кабо, которую мы очень любим. Здесь сидят еще драматург Зак и В. Дементьев. Сегодня же приехал Алик Ревич. Здесь Фейгины из Тбилиси, Кикнадзе и многие из постоянных январских обитателей Переделкина.
<b>14 января 1974 г.</b>
12-го, в субботу, приехали к нам в Переделкино Алька с Натэллой, привезли почту и в том числе — верстку «Моря и берега» из Воениздата. Поспевает — медленно, но как будто верно — новая книга. Начал вычитывать верстку (любимое занятие!).
А сегодня в «Правде» — резкая статья по поводу Солженицына и издания на Западе «Архипелага ГУЛАГ». Опять о его происхождении якобы из семьи богатых землевладельцев, опять «Пир победителей», от которого сам С. давно отказался, весь прежний набор обвинений. Что до новой книги, то как определить отношение к тому, что не читал?.. Я уже не могу верить на слово. Дайте прочесть. А не хотите — тогда не требуйте оценки.
<b>21 января 1974 г.</b>
…Хорошо в Переделкине. Вчера мороз ослаб, высыпало много снегу. Гуляем. Все же очень много трёпа. За столом у нас сидит драматург Зак, а у его жены Гали Рохес — судьба, схожая с Лидиной. Вернее, биография. Тоже были арестованы в 37-м родители. Но — поразительно, что в 40-м она добилась приема у Меркулова, результатом чего было освобождение матери. Отец — бывший зам Кагановича в НКПС — не вернулся, его в 40-м расстреляли…
Днем и вечером по коридору ходит 85-летний переводчик с армянского Бархударян, похожий на старого филина, и поет песни. Вчера видел: он бредет, заложив руки за спину и зацепившись правой за большой палец левой, и поет дребезжащим голосом: «Как смеешь ты, Аида, соперничать со мною…»
<b>1 февраля 1974 г.</b>
…Прочел две повести Фейгина, рад, что познакомился с хорошим и серьезным прозаиком. Он же прочел мой «Тартесс». Говорит: «Я о вас высокого мнения. Я, говорит, вас усёк. Любите, — говорит, — игру воображения…»
Кампания против Солженицына в разгаре… Беспрецедентно: один человек противостоит гигантской государственной машине. Но чем это кончится? Не может ведь продолжаться такое положение долго.
<b>13 февраля 1974 г.</b>
И вот она, развязка! Вчера Солженицына арестовали на московской квартире. А только что мне сказали в столовой, что его сегодня отправили в ФРГ. Я окаменел, когда услышал это. А потом испытал облегчение. Наверное, это лучшее из возможных решений.
Сегодня после ужина буду ловить такси: кончились наши путевки. Прощай, Переделкино!
<b>9 августа 1974 г.</b>
…Позавчера, в среду, передавали очередной отрывок[14], и опять я слушал со стесненным сердцем, и вдруг потрясло меня одно имя, упоминавшееся там, — Жора Ингал.
Когда-то в детстве, в Баку, напротив квартиры Анны Иоанновны, у которой мы брали уроки немецкого языка, на Азиатской ул., жил носатый, шепелявый и восторженный мальчик. Брызгая слюной, он читал Пушкина и Гейне, и черные глаза его горели истинным восторгом поэзии. Мы разучивали у Анны Иоанновны сценку из «Вильгельма Телля» по-немецки, и этот мальчик играл Геслера… Это и был Жорка Ингал.
Никогда после детства я его не встречал и вдруг несколько лет назад услышал это имя, кажется, от Эмиля. Ингал учился в ИФЛИ, изучал литературу и сам писал стихи, а потом был посажен. И вот позавчера — опять это имя. Ингал в лагере продолжал писать и напряженно мыслить, продолжал оставаться самим собой — пока не был сломлен физически. Он не вышел. Со смятением думаю об его судьбе… о высоком человеческом духе, который был задушен, погашен, прежде чем сумел выявить себя…
Всегда было плохо мыслящему тростнику, но хуже всего, когда его начинают вырубать под корень. Боже, сохрани нас…
<b>12 января 1979 г.</b>
… Тут некто Скобиалэ — зав. редакцией худ. литературы молдавского издательства «Артистикэ». Пожелал со мной познакомиться и рассказал: включили в план нашего «Ура» на молдавском яз., переводил зампред комиздата Молдавии. Вдруг — звонок из Госкомиздата СССР: «не советуем». Кишиневцы ужасно испугались, конечно, «Ур» остановлен. Все идет своим чередом… Позвонить Николаевой?
<b>25 января 1979 г.</b>
Говорил с Николаевой: никто не запрещал молдаванам. Как же так? Ведь был звонок из Москвы: «не советуем». «Ну, — говорит она, — я не знаю, может, кто-то в частном порядке»… Я спрашиваю: «Теперь всегда у меня будут такие запреты?» — «Нет, нет, что вы, — говорит, — никаких запретов». Запретов нет, но запрет есть…
