Мы пробыли в Веймаре недолго — остаток дня и ночь. Федя получил свой реглан, и утром следующего дня мы уехали в Берлин. Но в памяти остался дивный старинный городок, внешне почти не претерпевший изменений с классических своих времен, прильнувший к парку, в котором тихо течет Ильм, отражая в прозрачной воде зеленые берега.
Впоследствии я побывал в Веймаре еще дважды, последний раз — с Лидой, и мы хорошо осмотрели все, что хотели, — музей в герцогском дворце, и дом Гете на Фрауенплан, и дом Шиллера, и домик Листа на краю парка. Мы зашли в Altweimarische Bierstube «Zum Goethe-Brunnen» — Старовеймарскую пивную «У фонтана Гете». Тут над длинным столом красовалась надпись готическими буквами: «Hier sitzen die, die immer hier sitzen» — «Здесь сидят те, кто всегда здесь сидят».
Были и другие мощные сентенции, например: «Glücklich ist wer nicht verlor im Kampf des Lebens den Humor» — «Счастлив тот, кто в битве жизни не потерял юмора». У нас не было никаких возражений. В знак согласия я выпил кружку пива, и Лида немного пригубила.
Я снова написал рапорт о демобилизации — длинный и, как я полагал, обоснованный. Дескать, я нашел свое призвание — отпустите меня, дяденьки адмиралы!
Тут как раз приехал в Свинемюнде, в командировку, подполковник Рыбачек: ну, как «Форпост Балтики» поживает? «Форпост» выходил исправно, замечаний нет. А вот вам, Тимофей Николаевич, рапорт. Последовал разговор начистоту. И мой шеф сказал, что согласен со мной. Понял мое стремление! Он обещал поддержать перед Ториком мою просьбу. Вот только — справится Клунников с редакторством? Я заверил, что справится.
Ну, а если рапорт будет отклонен, то Рыбачек обещал посодействовать моему переводу на службу в Либаву.
Из моего письма от 15 ноября 1949 г.:
…Мне не хватает тебя мучительно, ты всегда во мне, даже когда я не думаю о тебе. Снова вспоминаю афоризм из купринской «Олеси»: «Разлука для любви — то же, что ветер для огня: маленькую любовь она гасит, а большую — раздувает еще сильней». Это правда. Но наша любовь настолько сильна, что не нуждается в «раздувании разлукой». Быть вместе — вот счастье. Когда же, когда оно наступит?!.
Мне рассказали такую вещь насчет отпусков: будто бы в приказе речь идет только об оккупационных группах войск, а флот нигде не упомянут (ведь флотских сравнительно мало за границей). И вот ждут разъяснения от министерства о распространении приказа на флот. Когда будет это разъяснение — неизвестно…
Но — так или иначе, в январе я поеду в отпуск…
Поневоле задумаешься: зачем природе угодно было наградить меня этой неудовлетворенностью, этим беспокойным зудом, стремлением к творчеству? Не проще и не лучше было бы, если б я, как другие вокруг, удовлетворялся тем, что есть, не метался бы? Да, может, было бы лучше, но без этого беспокойства — увы! — жить я не могу…
Из письма Лиды от 20 ноября 1949 г.:
…Прежде всего сообщу тебе потрясающую вещь: «Свежий ветер» одобрен Лацисом. Пришла телеграмма на имя Рубанова, в которой Лацис просит прислать тебя в Ригу. Рубанов уже телеграфировал Портнову. Об этом мне сказал Полищук, которого я случайно сегодня встретила. По его словам, все это совершилось вчера…
Если это так, в чем я не сомневаюсь, то и ты, очевидно, скоро об этом узнаешь. Поздравляю тебя, любимый мой. Я очень, очень рада. У меня сразу стало повышенное настроение…
Из письма Лиды от 23 ноября 1949 г.:
…Все, что я тебе писала в предыдущем письме, полностью подтвердилось. Прошин узнал у начальника театра. К нему звонил зам. Лациса и передал, что твоя пьеса понравилась Л. и тот просит прислать к нему автора. Паша уверен, что тебя отпустят… Нужно запастись терпением и ждать… не торопить события… Паша считает твой рапорт о демобилизации очень несвоевременным и необдуманным. Но я верю, что тебя правильно поймут и все кончится хорошо… От надежд и мечтаний окончательно лишилась сна…
Рига, 18 ноября 1949 г.:
<b>Войсковая часть 90026</b>
<b>Офицеру флота</b>
<b>товарищу Е. Войскунскому</b>
Вашу пьесу «Свежий ветер» читали в Реперткоме и Управлении по делам искусств. Ознакомился с ней также товарищ Лацис В. Т.
По мнению товарища Лациса В. Т. и рецензентов пьеса может быть поставлена, при условии некоторой доработки и внесения незначительных изменений. Пьеса и рецензия находятся у меня.
Желателен Ваш приезд в Ригу, чтобы переговорить с тов. Рокпелнисом и начальником Реперткома Латвийской ССР по поводу имеющихся по пьесе замечаний.
Предварительно, или по приезде в Ригу, позвоните мне по телефону 2–97–94.
Помощник Председателя Совета Министров
Латвийской ССР Ю. Грюнберг
Из моего письма от 7 декабря 1949 г.:
Любимая моя! Я давно уже не писал тебе: эти дни надолго запомнятся с их нервным напряжением, с мучительным ожиданием. Но сегодня, наконец, вопрос решился: я еду в отпуск. Да, во второй отпуск, с 15 декабря!..
Теперь масса предотъездных дел… Очень хочется купить тебе шубу… Никто не едет в Берлин, сам я тоже не вырвусь туда, конечно, до 15-го. Заказал шубу в коммерческом магазине, может быть, привезут.
Твои письма с радостной вестью получил. Удивляет меня молчание политуправления. Впрочем, этого и следовало ожидать: для них это совершенно безразлично. Обидно. Но ничего — теперь я смогу без их вызова съездить в Ригу.
Я приехал в Либаву 17 декабря. И снова квартира наполнилась смехом и радостью. Альке я привез железную дорогу: по рельсам, по кругу бегали игрушечный паровоз с вагончиками. А Лиде, улучив момент, когда она принялась накрывать на стол, я накинул на плечи котиковую шубу. Все же мне удалось, влезши в долги, купить ее — черную, шелковистую, с модными прямыми плечами. Лида ахнула от неожиданности, поспешила к зеркалу…
А мне было радостно видеть радость моих детей. Так уж я называл Лиду и Алика: мои дети.
И понеслись счастливые дни. Много ли надо для счастья? Совсем немного: просто быть вместе.
Мы засобирались в Ригу — «по поводу имеющихся по пьесе замечаний». И тут пришла телеграмма из Москвы: Сережа и Мила звали нас приехать, чтобы вместе встретить Новый год. Ну что ж, отлично: Рига и Москва!
Я позвонил помощнику Лациса Грюнбергу, и тот сказал, что забронирует номер в гостинице. Сейчас уже не помню, как называлась эта гостиница неподалеку от вокзала, на улице Суворова. Помню, что погода в Риге была слякотной, шли зимние холодные дожди.
И холодно-вежлив был начальник Реперткома Латвийской ССР Шлоссберг — высокий седой латыш со светло-голубыми глазами навыкате. Он вручил мне отзыв о пьесе, написанный по-латышски Рокпелнисом, и свое «Заключение» — по-русски. В «Заключении» было два положительных абзаца — первый и последний. Остальное место занимала критика, местами довольно язвительная. После ряда замечаний — концовка: «Невзирая на немалые, но устранимые неполадки, пьесу Е. Войскунского можно будет приветствовать, а отшлифовав, также подать латышскому зрителю».
Сейчас-то я благодарен Шлоссбергу за жесткую критику, потому что пьеса, конечно же, при всей остроте сюжета, была слабая. Но тогда, в декабре 49-го, «Заключение» мне показалось излишне пристрастным. Ясно, что этому пучеглазому господину вообще не нравится, что нелатыш, флотский офицер, полез в их латышские дела. Ясно, что только благоприятный отзыв Вилиса Лациса — председателя Совета министров! — побудил Шлоссберга заключить «Заключение» приветствием…
