В общем, все это подействовало. На рассвете 24 сентября 1947-го на перроне Рижского вокзала матери встретили своих привезенных из Германии сыновей — Володю Мажарова, Витю Мухамедова, Колю Гуртового и Витю Рахвалова.

А вот и майор Мажаров приехал со службы. Вова бросается к нему: «Папа!»

Знакомимся. Федор Семенович приветливо трясет мне руку, и я улавливаю отчетливый запах спирта. Ох уж этот денатурат! И почему это людям в погонах положен именно он, плохо очищенный?

Теперь на флоте идет борьба с приобретенной за годы войны привычкой. Майор Мажаров, однако, не хочет (скорее, не может) расстаться с нею. Он славный, добродушный по природе, но ведь сильно бит войной, да и сообщением сослуживца, видевшего Зинаиду в канаве при бомбежке… Было, было от чего заливать душу дозволенным и недозволенным зельем…

В тот вечер засиделся я у Мажаровых, ну и выпили мы с Федор Семенычем, конечно. Лида не спала, когда я вернулся домой, ожидала меня: ну как, рассказала Зинаида свою историю?

— Да, — говорю. — Замечательная женщина. Я напишу очерк.

— А как ты нашел ее Вову? Он уже говорит по-русски?

— Учится. Он немного заторможен, уж очень резкая перемена жизни. Но ребячье, детское прорывается. Все же семья — это лучше, чем казарма.

— Не может быть! — Лида смеется. — Как ты догадался?

— Да вот, как-то так… Иногда ведь не одни только глупости приходят в голову.

— Моя умная головушка! — Лида ласково проводит ладонью по моей голове. — Ну, я ложусь. Ужасно устала.

Почистив зубы, ложусь и я.

— Как Алька? Скандалил перед сном сегодня?

— Начал было орать, но, знаешь, я его уговорила. Мол, ты уже тяжеленький, маме трудно тебя носить, а папка придет нескоро. И, знаешь, он как будто понял. Лег, цапнул свою бутылочку и вскоре уснул. — Помолчав, Лида говорит тихо: — Нет ничего важнее семьи. Правда?

— Да, — говорю, обнимая мою любимую. — Нет ничего важнее.

Общеизвестная формула «грызть гранит науки» кажется мне смехотворной. Ну ладно — грызть. Но почему гранит? Разве наука такая неподатливая? Гранит никто не разгрызет — только зубы обломишь. Может, не гранит, а яблоко?

Я это к тому, что для меня возвращение к учебе, пусть заочной, было великим событием. И большим удовольствием. Из Литературного института им. Горького прислали кучу программ, методических пособий. Мне предстояло углубиться в фольклор и древнерусскую литературу, в античную эпоху, в Средневековье. Все это было очень интересно, но вот беда — в либавской городской библиотеке и библиотеке Дома офицеров почти ничего из нужной мне литературы не было. Моей прежней начитанности далеко не хватало. А курс введения в языкознание даже несколько пугал. Его вел в Литинституте известный (не только своей ученостью, но и строгостью) лингвист профессор Реформатский. Учебник, написанный им, мне прислал из Москвы Сережа Цукасов. И я стал вникать в функции языка — перцептивную, сигнификативную, семасиологическую, номинативную и коммуникативную… в лексикологию… в переносы значения… в тонкости фонетики… Я и не подозревал ранее, что язык, которым мы повседневно пользуемся, вовсе не задумываясь ни о каких функциях, на самом деле очень непростой социокультурный организм.

Мне пришлось съездить в Ригу — там была хорошая публичная библиотека. В частности, там я набрал материал для обязательных рефератов — по советской литературе (я выбрал тему о Маяковском) и по истории Средних веков (взял из предложенного списка тему «Норманны и их завоевания»).

Шла весна, ветреная, с частыми дождями. Липы на улицах Либавы, всю зиму грозившие пасмурному небу кулаками подпиленных ветвей, дружно выбросили тоненькие стрелки молодых веток. А вот и солнце явилось, брызнуло золотым светом из-за раздвинутых занавесок вечных прибалтийских туч.

Той весной происходили немаловажные события в жизни нашего сына. Лида стала их записывать.

«22 мая, — записала она, — начал неожиданно ходить. До этого очень боялся, а тут сразу пошел с одного конца кухни до другого, причем на лице его были недоумение, испуг и торжество. Так он начал сам ходить…»

А я не увидел первых Алькиных самостоятельных шагов. В этот значительный час его жизни меня качал плацкартный вагон поезда Рига — Москва. Я, получив 45-суточный отпуск, ехал на первую свою экзаменационную сессию. Я лежал на верхней полке, читал хрестоматию древнерусской литературы, дремал, ел испеченные Лидой пирожки.

За окном медленно угасал майский день, леса на недалеком горизонте сменялись полями, взлетали вверх и падали телеграфные провода. Вагон качал меня, качал, и вспомнилось вычитанное из какого-то рассказа Джерома К. Джерома изречение: «Любопытная вещь — никто никогда не страдает морской болезнью на суше». Sic!

Остановился я у Сережи Цукасова в переулке Садовских. Его маме, Зинаиде Ароновне, дал деньги на питание. Спал я на Сережиной половине комнаты (разделенной раздвижной перегородкой) на огромном сундуке, кофре, обитом двумя обручами. Весь день мать и Сережа были на работе, а я сидел за письменным столом и читал, читал, читал взятые в институтской библиотеке учебники и тексты, делая краткие выписки.

Нагрузка была огромная: кроме экзаменов летней сессии (античная литература, древнерусская литература, история СССР, история Средних веков, основы марксизма-ленинизма, английский язык) мне предстояло сдать экзамены за зимнюю сессию. Задолженность нужно было сдать по договоренности с преподавателями до 31 мая, то есть всего за одну неделю.

Начал я с фольклора. Созвонился с профессором Шамбинаго, и он предложил прийти 25 мая к нему домой. Готовился я по единственному советскому учебнику Ю. Соколова. Но милая дева Корнеева, секретарь заочного отделения, предупредила меня, что Шамбинаго не переносит даже имени Соколова и считает его болваном. Оный Соколов в своем учебнике ругает Шамбинаго и разносит «историческую школу», к которой тот принадлежал чуть ли не со времен Веселовского. У самого же старика Шамбинаго своего учебника нет, а есть только статьи и предисловия к разным дореволюционным сборникам — попробуй их достать…

Вот задачка! В библиотеке Литинститута я взял хрестоматию и «Слово о полку Игореве» в переводе и с предисловием Шамбинаго.

В назначенный час я заявился к профессору в один из арбатских переулков. Он, грузный и старый, сам открыл мне дверь. Начал Шамбинаго с вопроса: что я думаю о русском эпосе? Здесь я чувствовал себя довольно уверенно и добросовестно изложил «свой взгляд» на старины (я знал от Корнеевой, что Шамбинаго не признает термина «былины») и исторические песни. Потом он сам стал развивать свою точку зрения и ругать своих противников, а я поддакивал.

Он спросил, что я читал. Я ответил, что с текстами знакомился по хрестоматии Андреева, назвал пару его, Шамбинаго, статей и… Ю. Соколова. Профессор поморщился и сказал (дословно): «В клоаке, именуемой сегодняшней наукой, это самый омерзительный учебник». Затем он взял у меня зачетку и поставил «отлично».

Таков был мой дебют.

Из моих писем к Лиде из Москвы: