Наши карандаши и перья стали использовать в каждой школе и учебном заведении Советского Союза, и написанное на них имя ’’Хаммер” стало известно каждому русскому. На рекламе нашей продукции была изображена статуя Свободы, самый популярный сорт карандашей мы назвали ’’Бриллиант”. Их продавали в коробках с надписью: ”А. Хаммер — Американская промышленная концессия”. Они пользовались огромной популярностью. Когда в 1961 году я встретился с Никитой Хрущевым, он сказал мне с широкой улыбкой, что научился писать, пользуясь нашими карандашами. То же самое я позже слышал от Леонида Брежнева и Константина Черненко.

До сих пор я получаю письма от пожилых людей со всех концов Советского Союза, которые рассказывают, что получили карандаш Хаммера в первый школьный день шестьдесят лет тому назад.

Неожиданно нас стали хвалить в советской печати: за два года мы превратили Советский Союз в экспортера одного из промышленных товаров, который даже до войны ввозился из-за границы за миллионы золотых рублей. Нас стали ежедневно посещать рабочие делегации, группы студентов технических вузов и правительственные комиссии, и каждый посетитель, уходя, восхищался эффективностью американских методов.

Однако помимо похвал, мы получали также свою долю критики и даже брани. Когда газеты опубликовали наш финансовый отчет, который показывал, что наша прибыль за первый год составила более двух миллионов рублей (миллион долларов), в местной печати появились статьи, обвиняющие нас в том, что наши цены слишком высоки и что правительству следует принять меры для развития собственной карандашной промышленности и не позволять иностранным капиталистам выкачивать из страны такое количество золота.

Эти нападки, в некоторых статьях звучавшие особенно оскорбительно, несколько огорчили меня. Однако происходившие одновременно с появлением этих статей события помогли мне отнестись к ним более философски.

В 1928 году Советский Союз посетила делегация президентов и профессоров американских колледжей, возглавляемая профессором Джоном Дьюи. Во время пребывания делегации в Москве многие ее члены были моими гостями. Однажды вечером за ужином нарком просвещения Луначарский наклонился ко мне и прошептал на ухо: ”Я слежу за нападками на вас в газетах. Не обращайте на них внимания. Понимаете, некоторым товарищам нужно время от времени давать выход своим чувствам, а поскольку у нас нет местных капиталистов, по которым можно было бы открыть огонь, козлом отпущения приходится быть вам”. ”Да, что там говорить, — добавил Луначарский. — Мне тоже достается от газет! Вот видите, даже нам, наркомам-болыневикам, попадает от нашей собственной прессы”.

Тем не менее мы приняли намек во внимание и снизили цены, при этом благодаря увеличению производства и повышению эффективности наши прибыли в последующие годы остались приблизительно такими же, как и вначале.

К концу 1929 года наше производство расширилось и охватило так много различных отраслей промышленности, что одна карандашная фабрика выросла в группу из пяти предприятий, производивших металлические изделия, целлулоид и другие связанные с ними изделия. В результате наши клиенты, да и мы сами стали нуждаться все в больших кредитах, однако международная обстановка была неблагоприятной для их получения. При подобных обстоятельствах наилучшим решением вопроса была продажа наших предприятий советскому правительству. Такое решение соответствовало пятилетнему плану, по которому предполагалось выкупить нашу концессию до окончания срока ее действия. Весной 1930 года был организован комитет из четырех человек, двое из которых были нашими представителями, для определения стоимости нашей собственности. В результате длительных переговоров была установлена справедливая цена, которая должна была быть выплачена нам в течение нескольких месяцев. Советское правительство полностью и точно выполнило все обязательства, выплатив последнюю часть причитавшейся нам суммы в августе 1931 года.

Я объяснял наше решение уехать из Советского Союза ’’неблаго-приятно сложившейся международной обстановкой”. В действительности, я имел в виду приход к власти Сталина и наступление в стране эпохи террора и репрессий. Я никогда не встречался со Сталиным — никогда не испытывал такого желания — и никогда не имел с ним никаких дел. Однако в тридцатые годы мне было совершенно ясно, что он не тот человек, с которым я смог бы работать. Сталин считал, что государство может управлять любым предприятием и не нуждается в помощи иностранных концессионеров и частных предпринимателей. Это была главная причина моего отъезда из Москвы. Было ясно, что скоро я не смогу заниматься здесь бизнесом, а поскольку бизнес был единственной причиной моего пребывания в Советском Союзе, я решил уехать.

В двадцатые годы двадцатого века мне тоже было немногим более двадцати. Жажда наслаждений, охватившая в это десятилетие Чикаго и Нью-Йорк, докатилась до Москвы лишь отдаленным эхом, тем не менее в Москве были свои радости, и некоторые из них доставались мне. Я был преуспевающим молодым человеком с кучей денег в кармане, ценителем хорошеньких женщин и красивых вещей. Нельзя сказать, что Москва того времени предоставляла неограниченные возможности, но для предприимчивого молодого человека их было вполне достаточно.

Одним из самых неожиданных и необычных источников удовольствий стал ’’Коричневый дом”.

Это был большой тридцатикомнатный особняк на Садово-Само-течной улице, дом 14. В начале двадцатых годов в нем жил полковник Джон Хаскел из американского Комитета помощи голодающим. Когда в 1924 году он вернулся в Америку, русские предложили его мне. В это время я искал подходящий дом для родителей. Кроме того, с расширением бизнеса мне стал нужен собственный дом для деловых приемов и все увеличивавшегося числа посетителей и гостей из Европы и Америки. ’’Коричневый дом” прекрасно подходил для этой цели. Беда была в том, что он был совершенно пуст: ни мебели, ни ковров или картин.

Я попросил Виктора приехать с алапаевских рудников и помочь мне его обставить. Так началось наше увлечение коллекционированием произведений искусства и антиквариата, длившееся всю жизнь и переросшее в бизнес.

Виктор изучал историю искусств в колледже, поэтому у него было достаточно знаний для московских барахолок и комиссионных магазинов, где мы покупали мебель и антикварные изделия для ’’Коричневого дома”. Вначале мы и не подозревали о существовании обнаруженных им сокровищ. Наше открытие привело нас в восторг, и мы срочно занялись самообразованием.

Первой искрой было приобретенное на барахолке прекрасное фарфоровое блюдо. Стоило оно всего несколько рублей, но нам было с первого взгляда ясно, что это ценное произведение искусства. Оказалось, это блюдо — из царского сервиза, изготовленного на Императорском фарфоровом заводе, построенном дочерью Петра Первого Елизаветой и значительно расширенного Екатериной Великой. В царское время продукция этого завода не поступала в продажу и предназначалась только для царской семьи. После революции изделия этого завода можно было найти в самых неожиданных местах.

Например, однажды во время обеда в одной петроградской гостинице мы обнаружили ценнейший банкетный сервиз Николая ^датированный 1825 годом. Им пользовались в ресторане, и директор жаловался, чго тарелки слишком легко бьются. Я обменял его у директора на большой новый фаянсовый столовый набор, который привел его в восторг.

На дне каждой тарелки была выгравирована царская монограмма и корона. Рисунки на императорской посуде часто выполнялись известными русскими художниками. Колоссальный объем их работы можно себе представить, если вспомнить, что на каждом предмете известного сервиза Николая II ’’Птицы”, состоявшего первоначально из шести тысяч предметов, было по три различных сюжета с изображением птиц. На роспись одного этого сервиза ушло шесть лет.

На Императорском заводе изготовлялось также прекрасное стекло. Среди приобретенных нами предметов был набор винных бокалов с императорским гербом, написанным золотом и эмалью между двумя слоями стекла. Выполнявший эту работу мастер умер в начале века и унес с собой секрет своего ремесла.