Я потерял счет времени. Вероятно, прошло около восьмидесяти часов с тех пор, как мы выехали из Риги, когда мой попутчик схватил меня за руку и указал на восток. Вдалеке, в солнечных лучах блестел огромный золотой купол. ’’Москва, — воскликнул он. — Видите этот огромный собор? Он был построен в память о победе над Наполеоном. Москва, наша Красная Москва!”

Так, в конце концов, я добрался до Москвы.

Сегодня даже в Советском Союзе трудно найти человека, который был бы достаточно взрослым ранним летом 1921 года и помнил бы Москву той поры после потрясений революции и гражданской войны. В мире осталось в живых не больше десятка иностранцев, посетивших Россию в то время, и я уверен, что никто не работал так тесно, как я, с советскими руководителями в период перехода России от ’’военного коммунизма” к социализму. Некоторые, например Джордж Кеннан, приехали позже и оставались дольше, другие, как покойный Аверелл Гарриман, приехали позже и раньше уехали. Я не знаю, кто еще может как очевидец рассказать о решающем лете 1921 года, когда Ленин спас революцию, резко изменив ее курс, и обеспечил существование Страны Советов в том виде, какой мы знаем ее в этом столетии. Мои воспоминания о том времени ярки и четки, как бывает только, когда человек в момент описываемых событий находится в состоянии чрезвычайного возбуждения. Как Уордсворт сказал о французской революции: ’’Выжить в то трудное время было счастьем, но выжить и быть молодым — было просто блаженством”. Жизнь в то время в Москве никак нельзя было назвать блаженством, однако на всей земле едва ли можно было найти более интересное место.

В Москве на Рижском вокзале меня встретил представитель англо-американского отдела Наркомата внешней торговли Лев Вольф. Он сказал, что его начальник Григорий Вайнштейн получил письмо обо мне от Чарльза Рехта и будет рад меня видеть.

Вольф, розовощекий маленький человек, помог мне взгромоздить багаж на полуразвалившийся грузовик, в котором он приехал меня встречать. Мы устроились сверху и с громким скрежетом тронулись в путь.

Если в Берлине повсюду видны были признаки нищеты и страдания, то в Москве царила полная разруха. Улицы были почти пусты, на мостовых и тротуарах зияли большие выбоины. Дома с обвалившейся штукатуркой и разбитыми крышами, казалось, того и гляди развалятся. На фасадах виднелись следы пуль. Из многих окон торчали концы луженых труб, выпускавших черный дым. Магазины были пусты, а их витрины разбиты или забиты досками.

Когда мы въехали в центр города, людей стало больше, но машин так и не было, за исключением редких телег и потрепанных такси. Люди казались закутанными в лохмотья - почти ни на ком не было чулок или настоящей обуви. Дети бегали босиком. Никто не улыбался, все выглядели неумытыми и подавленными. Изредка встречались более опрятно одетые люди в военной форме или кожаной куртке, галифе и высоких сапогах, но у них тоже был измученный вид. Казалось, Вольф был единственным в Москве жизнерадостным розовощеким человеком.

На площади напротив Большого театра с заросшим сквером, полным беспризорных детей, мы свернули к большому низкому облезлому зданию, раньше — лучшей московской гостинице ’’Метрополь”, где, по словам Вольфа, теперь находился Наркоминдел.

Было около часа дня, но ни Вайнштейна, ни его заместителя на работе не оказалось. ’’Они, возможно, придут попозже, - сказал Вольф и с улыбкой добавил: — Нарком иностранных дел Чичерин предпочитает работать по ночам, поэтому его сотрудникам приходится спать днем”.

’’Что? — переспросил я, думая, что он шутит. — Работать по ночам? Не хотите же вы сказать, что он принимает посетителей, иностранных дипломатов, тоже ночью?”

”Да, конечно, — ответил Вольф. — Иногда он принимает их днем, но обычное время — между часом и четырьмя часами утра”.

Он посоветовал, чтобы убить время, пройтись по городу. К сожалению, он не может составить мне компанию, но если я потеряюсь, мне достаточно только спросить, где ’’Метрополь”. Перед моим отходом Вольф отвел меня в государственное казначейство — банков в то время не было, — где в обмен на доллары я получил большие листы бумаги с отрезными купонами. Вольф с гордостью объяснил, что это — новое изобретение советского времени, позволяющее экономить на стоимости печати.

Чтобы заплатить за покупку, нужно было отрезать купон, цена которого была, кажется, десять центов. При таких обстоятельствах имело смысл носить с собой ножницы.

Проходя по улицам, я не видел ничего, что можно было бы купить, за исключением такой мелочи, как пуговицы и кружева или продаваемые кучками на обочине яблоки. Да еще гуталин.

На каждом углу сидело по чистильщику. У большинства из них. гуталина не было, но, поплевав на ботинок, они старательно полировали его бархоткой, пока он не начинал блестеть. За эти услуги расплачивались купонами.

Трамваи все еще были бесплатными, как было обещано в революционных лозунгах. Их было очень мало, и люди гроздьями висели на них, как мухи на куске сахара.

Когда я вернулся с прогулки, Вайнштейн был уже у себя и тепло меня принял. Это был худощавый человек лет пятидесяти с бородкой и немного косившими глазами, работавший до революции редактором рабочей социалистической газеты в Нью-Йорке. Он сказал, что надеется через несколько дней организовать мне встречу в Наркомате здравоохранения, где с радостью примут мое предложение о работе в голодающем районе и полевой госпиталь. Затем он позвонил в гостиницу ’’Савой” и попросил Вольфа проводить меня и устроить в номере.

Никогда в жизни я не видел гостиницы, которая меньше заслуживала бы названия ’’Савой”. Спотыкаясь под тяжестью багажа, мы поднялись по грязным каменным лестницам в отведенную мне комнату. В комнате стояли только кровать с матрацем, но без простыней и одеяла, стол, покрытый скатертью с грязными пятнами, два расшатанных стула и буфет. На деревянном полу не было ковра, со стен свисали мокрые полосы обоев. Однако на столе стоял новенький шведский телефон последней модели, который, очевидно, работал. В то время я еще не знал, что в течение последующих десяти дней этой комнате предстояло быть моим домом.

Когда Вольф ушел, я быстро приготовил поесть из рижских запасов. В гостинице не было столовой, но Вольф сказал, что через пару дней Наркомат иностранных дел выдаст мне паек или талон, по которому я смогу получать хлеб, мясо и овощи в одном из государственных продовольственных складов, если они там будут.

Я позвонил. Прошло много времени, прежде чем появилась бедно одетая девушка. Жестами я попросил ее убрать комнату, вытрясти ужасный на вид матрац и постелить привезенные мною простыни и одеяло. Девушка смотрела на меня, не двигаясь с места. Я предложил ей ряд купонов, но она отрицательно покачала головой. Вдруг ее взгляд упал на видневшиеся из открытого мешка куски мыла, и она разразилась потоком русских слов. Тут до меня дошло, что мыло — лучшая валюта, чем купоны, и я жестами дал ей понять, что если она приведет в порядок комнату, то получит кусок.

Она сделала что могла и ушла, торжествующе унося с собой мыло. В последующие несколько дней мне удалось привести комнату в порядок и добыть еще кое-какой мебели, но она все же оставалась довольно неуютной. Особенно из-за клопов. Другой иностранец, живший в этой гостинице, жаловался, что выбросил старый матрац, облил все железные части кровати керосином, постелил собственное постельное белье и, отодвинув кровать от стены, установил каждую ножку в блюдце с керосином. Он думал, теперь клопы до него не доберутся. ”Но эти паршивцы взбираются на потолок и без промаха бомбят меня сверху”, — смеялся он. Это был Раймонд Грэм Свинг, уважаемый американский писатель и радиокомментатор. Мы стали друзьями и через двадцать лет в Нью-Йорке объединились в борьбе против фашизма.

К моей комнате примыкала полуразрушенная ванная, конечно, без воды, в которой и жило большинство крыс. Горячую воду можно было брать в кухне в конце коридора, где некоторые постояльцы готовили на портативных керосиновых плитах, которые они называли ’’примус”. Каждому полагался только один чайник горячей воды в день.