Однако в моем ответе была доля правды. Девять лет, проведенные в России в двадцатые годы, были насыщены напряженной работой, связанной с заключением и выполнением многочисленных сделок. Как во всяком деле, некоторые из них были успешными, а некоторые нет. Но в любом случае в эти годы мне было не до скуки.

Зимой 1922 года я второй раз побывал на Алапаевских рудниках, в этот раз в сопровождении брата Виктора. В то время между Екатеринбургом (Свердловском) и Алапаевском, расположенным в ста пятидесяти километрах на север, поезда ходили только раз в три-четыре дня. Случилось так, что когда мы прибыли в Екатеринбург, поезд только что ушел, и поэтому я решил отправиться в путешествие на санях. Мы наняли три упряжки лошадей с санями, по две лошади в каждой. Это была замечательная поездка днем и ночью по укутанным снегом лесам, с Тремя сменами лошадей в пути. Часто дорога вовсе исчезала, и заспанный ямщик предоставлял лошадям самим искать правильный путь.

Ямщик сидел спереди, а мы лежали сзади на охапках сена, закутанные в меха. По ночам путешествие становилось опасным: по лесу разносилось эхо волчьего воя, и время от времени мы замечали сверкающие глаза волков, следовавших за нами среди деревьев.

Как и для многих американских мальчишек, моим первым знакомством с Россией была история из букваря о стае волков, преследующих русскую семью, путешествующую в санях по лесу. Когда волки осмелели и стали кидаться лошадям на горло, несчастный отец бросил свирепой стае сначала одного сына, потом другого, и тем спас жизнь жены, старшего сына и свою собственную. Эта история припомнилась мне теперь, когда я заметил в лесу горящие волчьи глаза и мелькающие среди деревьев темные тени.

Вдруг Виктор впился мне в руку:

’’Где наш ямщик?” — закричал он.

Я поднял взгляд к облучку. Он был пуст, вожжи свободно болтались на спинах бегущих лошадей. Мы развернули сани и поехали обратно. Возбужденное воображение рисовало мне, как волки смыкают вокруг нас кольцо. Проехав несколько сот метров, мы обнаружили нашего ямщика, татарина, который, очевидно, заснул и свалился с облучка, когда сани наскочили на корневище. Татарин оцепенел от ужаса — он был уверен, что волки его немедленно сожрут. С криками благодарности он взобрался на сани и пустил лошадей в галоп.

Через несколько лет я познакомился в Москве с директором нью-йоркской меховой корпорации, который около двадцати лет провел на Аляске и в Северной Сибири. Мы говорили о мехах и коже, разговор коснулся волков, и я рассказал ему о нашей полной страхов ночной поездке по уральским лесам. Он саркастически улыбнулся.

”Ну они наверняка вас сожрали. Или, может, вы бросили им на съедение татарина?”

’’Нет, — ответил я. — Нам удалось вырваться, но мы еле унесли ноги”.

Он громко рассмеялся. ’’Хоть я повидал немало, но никогда не слыхал, чтобы волк нападал на человека, если только тот не ранен или не умирает. Причем это относится не только к вашим мелким волкам европейской части Советского Союза, но и к серым сибирским волкам, и к волкам Аляски, которые иногда бывают ростом с пони. Волк — животное трусливое, а истории эти — чепуха. Ни вы, ни ваш татарин ни на минуту не подвергались ни малейшей опасности”.

Я был просто возмущен. ’’Непохоже, чтобы так думал татарин, — сказал я, — а ему следовало бы знать. Ведь он жил в этих местах всю жизнь”.

Меховщик жестом отозвал меня в сторону. ’’Татары ничего об этом не знают. Говорю вам, все эти истории о волках, нападающих на сани — чепуха. Конечно, бешеный волк так же опасен, как бешеная собака, и даже больше, но на этом вся опасность кончается. Кроме того, волки не охотятся стаями — никогда больше четырех-пяти вместе, да и тогда это всего лишь самец, самка и детеныши последнего помета”.

Если он прав, то в этой поездке мне довелось познакомиться кое с чем поопаснее волков. Это был ’’самогон” — настоящая русская огненная вода, шестидесятиградусный спирт, приготовляемый крестьянами из зерна или Картошки взамен запрещенной с военного времени водки. Самогон не прозрачен как водка. Это — бледная, мутная, сшибающая с ног жидкость. Когда мы останавливались, чтобы сменить лошадей, нам давали ее ’’против мороза”, и она блестяще выполняла свое назначение. На вкус она — как жидкий огонь, перехватывает дыхание, но я, как видите, остался в живых.

Частью нашей концессии было несколько сот гектаров лесов и лугов. В лесах было много дичи, а реки и озера кишели рыбой. Асбестовый рудник представлял собой большой открытый котлован диаметром около трехсот метров, спускавшийся террасами вниз на глубину приблизительно метров тридцать.

Никогда в жизни не видел я более примитивного способа добычи. Рабочие скалывали руду громоздкими ручными сверлами, обычно на бурение шпура для динамитной шашки уходило два-три дня, После взрыва рабочие собирали осколки породы в корзины и вручную поднимали их на верхнюю площадку, где сидя рядами, отделяли асбест от породы с помощью молотков, какими обычно работают рабочие — строители дорог в Англии. Очищенная руда перевозилась на крестьянских телегах на железнодорожную станцию в пятнадцати километрах от рудника. При плохой погоде дороги становились непроезжими, и руда не отправлялась на станцию, а просто сваливалась у рудника.

До революции условия работы были исключительно тяжелыми. Рабочие ютились в грязных бараках, работали они по двенадцать часов в сутки шесть дней в неделю, а получали в среднем пятнадцать рублей в месяц. Мастера применяли плети, нередкими были драки и даже убийства. По воскресеньям все напивались - это было единственным развлечением.

Перед войной рудник принадлежал государству и при существовавших в то время ценах должен был приносить огромные прибыли. В действительности же, владелец расположенного поблизости конкурирующего частного предприятия с помощью взятки добился того, что самые богатые жилы не разрабатывались. На одной были воздвигнуты строения, а другая была превращена в свалку и завалена сотнями тонн пустой породы и мусора.

Введенная нами механизация и электроосвещение произвели сенсацию, никто из местных жителей никогда до этого не видел электрическую лампочку. Крестьяне приходили за десятки километров посмотреть на работу нашего пневмоинструмента, но наибольшим успехом пользовалась механическая лесопилка. До этого дерево здесь пилилось на доски вручную, причем, чтобы выпилить одну доску, два человека тратили целый рабочий день. Наша четырехдисковая автоматическая пила разрезала бревно на доски за несколько минут. Эта лесопилка была для всей округи как дар божий. Крестьяне волокли к ней бревна за десятки километров, чтобы только полюбоваться на работу машины, разрезающей бревно, ’’как нож масло”, хотя они могли бы покупать у нас доски по самой низкой цене.

Мы быстро заменили старую систему работы механической дробилкой и провели узкоколейку. По условиям контракта мы должны были построить для рабочих дома, обеспечить их школами, больницей, поликлиникой и некоторыми другими удобствами.

Я рассказывал, как мы обеспечили их продовольствием и кровом, но была и еще одна не менее важная проблема - одежда. Мы закупили в Нью-Йорке и привезли в Алапаевск большое количество оставшегося после первой мировой войны американского военного обмундирования, что нередко приводило к самым комическим результатам. Здесь, в глубине Советской России, можно было встретить людей, одетых в полную форму американского морского пехотинца, другие носили американские военные гимнастерки поверх мешковатых русских брюк и валенок или армейские фуражки в причудливом сочетании с овчинным полушубком. Матери переделывали шинели в детскую одежду. И хотя эти вещи не считались бы первосортными в Соединенных Штатах, в Алапаевске они производили огромное впечатление. Кое-кто даже пришел к заключению, что американская армия — единственная в мире, состоящая исключительно из миллионеров.

Когда в этот раз я вернулся в Москву, Виктор остался на руднике. Я сказал ему, что хочу, чтобы он все знал о бизнесе и был моим главным представителем в Алапаевске. В действительности, я старался вырвать его из когтей ’’черной пантеры”, известной в Москве женщины, на которой он собирался жениться, несмотря на ее репутацию соблазнительницы мальчишек.