Сколько торжества, сколько радости было у самураев! Поднявшись со всех сторон, они с криком побежали к танку. О чем они думали в этот миг? Наверное, думали, как возьмут на поругание советского командира. А командир снял водителя с места, уложил его поудобнее, сел за рычаги.
— Громи их! — крикнул он башенному стрелку. Взревел мотор, и пошла кружить стальная машина по японским пулеметам.
И все-таки пришлось вернуться назад.
Когда на поле боя опустились сумерки, Агибалов снова пошел в глубь неприятельской обороны. И выручил. Два танка шли на буксире. Но это были слишком грозные машины, остановить которые еще раз японцам не удалось.
Тридцать два раза ходил в атаку Михаил Агибалов. И каждый раз проявлял себя смелым и мужественным танкистом.
Ну, а как же он, Владимир Хазов, поступил бы на месте Михаила? Он в себе не сомневался. Но смелость проверяется на войне. Для него полем боя был танкодром. Здесь, на танкодроме, он водил в яростные атаки свой взвод, учил танкистов стрелять по цели из любого положения: с ходу, с места, с коротких остановок, применял опыт героев, которые воевали на испанской земле и воюют на земле монгольской.
Советские бойцы защищали покой Дальнего Востока, а над западной границей нависали грозные тучи.
Первый бой
В тот день, когда на города упали первые бомбы, Владимир Хазов снова сел писать рапорт.
«Гитлеровская Германия напала на мою Родину. Я прошу направить меня в действующую Армию. Буду уничтожать врагов беспощадно».
В этот день в Ульяновском танковом училище на митинге выступил командир курсантского батальона Николай Антонович Дорошкевич. Курсантский батальон уходил на фронт.
— От имени курсантов я заверяю личный состав училища, что мы будем защищать Советскую Родину мужественно, умело, упорно отстаивать каждую пядь земли, не щадя своей крови и самой жизни.
В этот день во Владивостоке на рапорте Владимира Хазова командир части написал: «Отказать».
— Не можем мы ослаблять восточную границу, — сказал он.
— Все равно будете посылать! Так пошлите меня.
— Надо будет, пошлем.
Он пишет второй рапорт. И на нем снова короткая надпись: «Отказать». Он пишет третий — добился.
В эти дни все чаще вспоминались друзья. Где теперь Иван Шигай, мечтавший стать юристом? По каким дорогам увела война осторожного и рассудительного Вольку, проказливых Живодерова и Бырбыткина?
На дворе зима. Морозы лютые, вьюги злые. Немцы рвутся к Москве. Не спрячешься в теплой хате. Надо быть начеку.
Грустно. Что-то давно нет писем от матери. Как она там, в Кувае? Как живут кувайцы?
Забрался в танк, приладил на колени планшет, стал писать письмо.
«Дорогая Лиза, пишу тебе с передовой. Враг однажды уже получил под Москвой. Сейчас собирается с новой силой. Будет большая схватка, но мы не пустим его к столице…».
В танке стало темно. В верхнем люке появилась чья-то тень. Владимир оглянулся.
— Товарищ командир, быстрее, вызывает ротный, — это был башнер.
— Иду, — положив недописанное письмо в планшет, сказал он.
— Есть боевое задание, — сказал ротный.
— Слушаю, товарищ командир.
— В соседней деревне враг. На рассвете ты со своим взводом должен ворваться в эту деревню и с помощью пехоты занять ее.
— Какие разведданные?
— Три танка и несколько орудийных расчетов.
— Тесновато будет взводу, товарищ командир.
— Однако надежнее.
— Внезапность — половина успеха.
— Уверен?
— Так точно. Если артиллеристы погремят, то мы подберемся незаметно.
Экипаж был уже в сборе. Никто ни о чем не спрашивал. Командир взвода сразу распорядился:
— Сливайте горючее из дополнительных баков.
И всем стало ясно: предстоит бой. Каждый сел на свое место: в танке все исправно, однако нелишне проверить еще раз.
— Все готово?
— Готово, товарищ командир.
Внимательно оглядел каждого. Башнер уже испытанный, горел в танке. На него можно положиться. Водитель тоже тертый калач. Только радист-стрелок не нюхал пороху.
— Не оробеешь? — спросил его Хазов.
— Не оробею, — твердо ответил солдат.
Дорога до деревни показалась невероятно длинной. Да и можно ли было назвать дорогой проложенный кем-то санный путь в перелесках. Ночь темная, след едва заметен. Хазов вышел из танка и, широко шагая по глубокому снегу, побрел впереди. В темноте дорога казалась висящей в воздухе, то и дело оступался.
Гремели орудия, над головой проносились снаряды, за спиной, звеня траками, вслепую шла боевая машина.
Деревья стали гуще. Скоро деревня. Хазов сделал знак сбавить газ и свернул в рощу.
Танк остановился около маленькой речки, за которой на пологом взгорке угадывались черные дома.
— Позагораем немножко, — потирая замерзшие руки, сказал взводный ребятам. Радисту приказал:
— Доложи командиру. Мы на месте.
Радист передал. Одна за другой в небо взвились белые ракеты. Пролетели последние снаряды. Над рощей тяжело повисла тишина, потом в деревне загомонили немцы. Видимо, выходили из своих укрытий. Взвизгнула собака, скрипнула дверь, клацнула щеколда ворот.
Длинная зимняя ночь. В танке затишье, но мороз холодил броню, забирался под теплую одежду. А отдохнуть перед боем нужно. В полусне скоротали ночь.
Зимой рассветы приходят медленно, особенно когда в морозном воздухе висит свинцовая мгла. Серый восток увальнем надвигается на вершины берез и сосен, краски смешиваются, и тогда деревья как бы повисают в мглистом воздухе. Потом быстро начинает виднеть.
Танкисты в десять глаз смотрят на деревню.
— Я вижу танк! — почти крикнул радист. На него цыкнули сразу несколько голосов.
— Хорошо подставил бочок, — радостно сказал Хазов. — Ну-ка, Леша, давай командира.
Радист включил рацию.
— Припять! Я Шестой, — тихо проговорил Хазов. Приемник зашуршал и проговорил чистым и спокойным голосом.
— Шестой! Я Припять. Слушаю.
— Вижу танки. Начинаю.
— Начинай.
Хазов занял место наводчика. Взревел мотор, и оглушительный выстрел всколыхнул рощу, деревню. Стоящий между домами танк вспыхнул стогом сена. Немцы ошалело выскочили из домов. А танк уже перемахнул через речку, ворвался в деревню. Впереди пушка. Около нее мельтешат фашисты. Механик правит на пушку. Она уставилась черным глазом ствола на идущий танк. Выстрелы произошли почти одновременно. Словно кто-то гигантским молотом ударил в лобовую броню. Но броня выдержала. Второго выстрела пушка сделать не успела: смятая танком, замолчала навсегда.
В голове сумятица, в сердце ненависть, перед глазами бегущие и падающие немцы, стреляющие пушки, танки, грозно идущие влобовую. В танке дым, пороховая гарь. Маневрировать негде. Тут уж чья броня крепче, тот и сильней.
Впереди идущий танк лихо крутнулся и, перегородив улицу, подставил бок. Рассыпалась гусеница.
— Молодцы, — похвалил Хазов фашистов и пустил снаряд. Радист в диком восторге заорал:
— Горит, товарищ командир!
Словно в ответ на его восторг, по деревне прокатилось русское «ур-р-а!» Бросая пушки, немцы через улицу побежали к роще.
Хазов открыл люк, жадно хлебнул морозного воздуха. Вот и закончился первый бой.
— Ну, как? — спросил командир стрелка-радиста.
— Здорово мы им всыпали, — ответил паренек.
— Да и они нам не хуже, — сказал Хазов, выглянув наружу. — Выбирайся, ребята.
Из рощи доносились редкие выстрелы. По улице шли пленные немцы. Пехотинцы улыбались, глядя на хазовский танк, похожий на ободранного петуха после большой драки. Ни крыльев, ни инструментальных ящиков, ни бачков — все снесли снаряды. С левой стороны был разбит каток. Вовремя подоспела пехота. Был бы каюк.
В теплой, натопленной немцами хате Владимир заканчивал письмо:
