Решающую роль, как мы видим, играет перемена установки. Французский ученый А. Моль убедительно показал, как видится страница печатного текста «человеку-приемнику» в зависимости от того, кем тот является: художником-графиком, наборщиком-строчником, верстальщиком, корректором или читателем в собственном смысле. Подобное переключение внимания тонко описал в своих «Психологических монографиях» незабываемый К.Д. Ушинский: «Глядя на страницу печатной книги, мы сначала видим только полосатую поверхность, потом строки, потом уже слова и буквы; но обратите ваше внимание на одну черточку какой-нибудь буквы, и вы увидите в ней множество особенностей, которых сначала и не подозревали... Чем более ограничивается поле деятельности внимания, тем ощущение становится яснее; так, чтобы рассмотреть внимательнее очень маленький предмет, например, одну букву, мы закрываем соседние буквы однообразными и одноцветными предметами...» [114, с. 390, 393].

Читатель-наблюдатель неизменно следует принципу читать активно, стараясь представить себе ход мысли автора произведения, обращая свой взгляд на такие детали и частности, которые читатели других типов обычно не считают достойными внимания. Этот принцип, который в советской текстологии принято именовать «методом сопереживания», у читателя-наблюдателя, по нашему убеждению, гармонично сочетается с развитой способностью различать смысловые оттенки печатного текста — процессом, который советский психолог Л. П. Доблаев удачно назвал «микроанализом текста» [44, с. 33].

Микроанализ, охватывающий смысловые различия не только целых фраз, но и отдельных слов, очень помогает вскрывать и «формальные неточности текста», включая несовпадение набора с оригиналом. Простейший пример из корректорской практики: в цитате из басни Крылова «Пожар и Алмаз» — «Как ты со всей своей игроЮ, — сказал Огонь, — ничтожен предо мной!» — на ошибку указывает расхождение в рифме.

Качества, которыми обладает читатель-наблюдатель, используются, конечно, главным образом по профессиональной линии. Но они могут пригодиться и читателю в собственном смысле. «Отнюдь не исключено, что корректор в типографии способен вдумчиво читать исправляемый текст, — пишет А. Моль, — с другой стороны, ничто не запрещает читателю обращать внимание на буквы, например, на правописание слов, на шрифт, которым они набраны, а также на более или менее „эстетическое“ расположение статей и заголовков в газетной полосе. Повседневный опыт убеждает нас в том, что как раз последний случай соответствует действительности» [77, с. 201].

Авторам и редакторам только бы ликовать и радоваться, что у нас бурно растет число читателей-наблюдателей, способных указать на допущенный недосмотр, торопящихся устранить какую-либо неясность или дополнить напечатанное своими сообщениями. Два глаза хорошо, а сто лучше!

Таким образом, как заверяют психологи, «зрительная работоспособность индивида зависит от уровня активности всего комплекса (выделено мной. — О. Р.) параметров зрения, а также от ряда психологических факторов, обеспечивающих способность человека к сосредоточению внимания на зрительной задаче» [56, с. 91].

Итак, на шутливый вопрос «Верить или не верить своим глазам?» не может быть однозначного ответа. Но теперь мы, по крайней мере, знаем, когда можно с уверенностью положиться на нашего друга — зоркое око, а когда он может «подвести». Все это безусловно имеет значение для тех, кто не просто читает книгу, журнал, газету, но изо дня в день напряженно работает в интересах читателя, оберегая точность и нерушимость издания.

Различию между устной и письменной речью посвящено немало работ, начиная с известной книги И. А. Бодуэна де Куртенэ «Об отношении русского письма к русскому языку». В современной литературе речь устная и речь письменная взаимно противопоставляются по способам осуществления и восприятия. «Для того чтобы сделать устное сообщение, — писал один из крупнейших советских лингвистов С. И. Бернштейн, — не требуется ни работы пальцев, таких неуклюжих и медлительных в сравнении с языком и губами, ни продолжительного труда наборщиков, ни типографских машин». До поры до времени остается в силе и то положение, что устная речь производится движениями органов речи без помощи внешних орудий и воспринимается слухом, тогда как письменная речь производится движениями пальцев при помощи орудий письма и воспринимается зрением [11, с. 108, 118].

У того и другого способов передачи мысли есть свои преимущества и свои «узкие места». Например, в устной речи больше повторений (избыточности), чем в письменной, а письменная речь более «сглаженная», отличается большей смысловой насыщенностью.

Чтобы резче оттенить основное различие между двумя видами речи, Бодуэн де Куртенэ в серьезном научном труде не пренебрег ссылкой на народную мудрость: «Написанное и вообще графически изображенное остается; говоримое мгновенно проходит, исчезает. Относительная прочность письма выражена в поговорках: в латинской: „Verba volant, scripta manent“ („Слова улетают, написанное остается“) и в русской: „Что написано пером, того не вырубишь топором"» [13, с.33].

Сказанное здесь насчет письма полностью подходит и для печатного слова. Но не привелось читать работ, в которых коренные особенности печатного текста рассматривались бы с той же обстоятельностью, как это сделано в отношении устной и письменной речи. Молчаливо подразумевается, что качества, присущие письменному тексту, относятся и к печатному. Между тем одного этого умозаключения недостаточно.

Бодуэн де Куртенэ в названном труде коснулся и печати (правда, не углубляясь в рассмотрение данного вопроса): «Только оптические проявления языкового общения могут повторяться любое количество раз путем мультипликации, могут мультиплицироваться. Сюда относится списывание написанного, печать и т.д.» [13, с. 34]. Проводя грань между беспрерывностью «языка произносительно-слухового» и прерывностью «языка писано-зрительного», ученый выделил также одно из свойств печатного слова: «Мышление рядом графем с пробелами сказывается теперь особенно в печати, где каждая буква стоит отдельно, не соединяясь с другой» [13, с. 17]. В качестве примера он указывал на различие больших и малых букв, различие устава, курсива и разрядки. Остроумно его замечание: «О „жирных буквах“ можно говорить, но нельзя говорить о „жирных звуках“».

Наконец, в отличие от звуковых единиц — фонем, ограниченных «строго определенными максимумами и минимумами во всех направлениях», графемы имеют беспредельную, ничем не ограничиваемую растяжимость и изменчивость: «Каждую графему мы можем представить себе чуть ли не бесконечно малой, равно как и чуть ли не бесконечно великой» [13, с. 20]. Высказывая эту мысль, не имел ли выдающийся лингвист в виду печатный текст с его изумительной «игрой шрифтов» и переменчивостью букв во всех направлениях?

Таким образом, И. А. Бодуэн де Куртенэ точно указал на ряд атрибутов печатного слова, в том числе такие его особенности, как прерывистость текста, подвижность и видоизменяемость букв, а главное — возможность многократно воспроизводить и размножать («мультиплицировать») однажды написанное.

Опираясь на его блестящее исследование, Г.О. Винокур уже в советское время выдвинул заслуживающий внимания тезис о «языке типографии». По его мнению, запас типографских шрифтов является такой же системой, как язык, в котором все решается соотнесенностью элементов. Как формы, так и размеры шрифта имеют свои особые смысловые функции. Поэтому на графику можно смотреть не только как на рисунок или орнамент, но также как на особый язык. «И вот с этой точки зрения, — писал Г.О. Винокур, — на графику мы смотрим весьма редко. Мы, конечно, пользуемся графикой как смысловыми сигналами, но пользуемся несознательно, поневоле» [24, с. 35].