Чем, как не заботой о восстановлении своей, затронутой в данном случае, литературной чести, руководствовался Пушкин, когда обращался к будущему недругу Ф. В. Булганину с просьбой перепечатать оба стихотворения в «Литературных листках». Поэт открыто мотивировал эту просьбу: «Они были с ошибками напечатаны в „Полярной звезде“, отчего в них и нет никакого смысла. Это в людях беда не большая, но стихи не люди».

При подготовке первого собрания своих стихотворений (1826) Пушкин давал широкие полномочия «брату Льву и брату Плетневу»: «Ошибки правописания, знаки препинания, описки, бессмыслицы прошу самим исправить — у меня на то глаз недостанет» [92, с. 129]. Поэт не всегда имел возможность лично наблюдать за исправным печатанием своих произведений. К тому же опечатки в книгах той эпохи вообще были настолько распространенным явлением, что на все действительно недоставало глаз.

Но, как подтверждается письмом к Е.М. Хитрово в сентябре 1831 года, Пушкин довольно щепетильно относился к порче словесной ткани своих стихов.

Незадолго до упомянутого письма вышла брошюра «На взятие Варшавы», в которой были напечатаны «Старая песня на новый лад» В.А. Жуковского и два стихотворения Пушкина: «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». В письме к дочери великого полководца М. И. Кутузова поэт счел необходимым указать на ошибку в последнем стихотворении: «Вы, полагаю, читали стихи Жуковского и мои: ради бога, исправьте стих

Поставьте: (гробов). Речь идет о могилах Ярослава и печерских угодников; это поучительно и имеет какой-то смысл, (градов) ничего не означает» [92, с. 844–845].

У В.Е. Якушкина имелись должные основания утверждать, что «когда обстоятельства позволяли, Пушкин с полным вниманием следил за своими изданиями» [140, с. 104]. Так, в конце книги «Повести покойного Ивана Петровича Белкина», отпечатанной в сентябре 1831 года типографией Плюшара, под рубрикой «Погрешности» дано исправление опечаток. Например, на с. 68 в повести «Метель» оказались лишними кавычки, разрывающие непрерывную речь Бурмина и искажающие смысл целого высказывания. Слова «Молчите, ради бога, молчите» — произносит не Марья Гавриловна, как напечатано в книге, а Бурмин, умоляющий не возражать ему. На с. 109 станционный смотритель назван «Симеон Вырин», а в «погрешностях» указано, что следует читать «Самсон», и т.д.

В.И. Чернышев был убежден, что такие поправки не мог сделать никто иной, кроме самого Пушкина [122, с. 22].

Чуткий ко всему, что касалось правильности и точности слов, В. И. Чернышев не случайно одно из своих исследований посвятил «поправкам к Пушкину». Он красноречиво показал, что для великого поэта не существовало «мелочей» в том, что могло поколебать достоинство его творений.

Рассказывая о последнем прижизненном издании «Евгения Онегина», Н.П. Смирнов-Сокольский сослался на свидетельство современника: «Оно исполнено было так тщательно, как не издавались ни прежде, ни после того сочинения Пушкина. Корректурных ошибок не осталось ни одной; последнюю корректуру самым тщательным образом просматривал сам Пушкин» [105, с. 390].

Благодаря тому, что многие произведения Пушкина пе-репечатывались еще при его жизни, он имел возможность вносить поправки в позднейшие издания. В «Опровержении на критики» поэт признал, что проглядел опечатку в короткой латинской фразе, когда шестая глава «Евгения Онегина» выходила отдельным изданием («Seel altri tempo-вместо «Sed alia tempora» — «Но времена иные»). Опечатка была исправлена в первом же издании всего романа целиком. В той же статье Пушкин упоминал, что за шестнадцать лет его литературного труда критики указали всего на пять грамматических ошибок в его стихах. «Я всегда был им искренно благодарен и всегда поправлял замеченное место» [91, с. 174].

Не менее задевала Пушкина неряшливость в печатном слове, когда он замечал ее в произведениях других писателей. Не совсем понятно, почему его осведомленный биограф П. В. Анненков написал, что «близкое знакомство не мешало Пушкину замечать погрешности приятелей, но он не всегда их высказывал начисто» [3, с. 91]. А как же факты, свидетельствующие, что поэт неоднократно и притом без стеснения изобличал промахи и упущения друзей-стихотворцев?! Так, он дважды писал К.Ф.Рылееву об его ошибках.

В думе «Богдан Хмельницкий» неправильно было употреблено слово «денница» (утренняя заря), что вызвало колкое замечание Пушкина в письме брату: «Милый мой, у вас пишут, что луч денницы проникал в полдень в темницу Хмельницкого. Это не Хвостов написал — вот что меня огорчило — что делает Дельвиг! чего он смотрит!» [92, с. 44].

В последующих изданиях думы «Богдан Хмельницкий» вместо «Куда лишь в полдень проникал, скользя по сводам, луч денницы» печаталось «Куда украдкой проникал...»

Не укрылась от Пушкина и беспечность Рылеева в обращении с историческими реалиями. Критически разбирая «думы», Пушкин сожалел, что в одной из них, «Олеге Вещем», поэт не поправил «герба России», ибо «древний герб, святой Георгий, не мог находиться на щите язычника Олега; новейший, двуглавый орел есть герб византийский и принят у нас во время Иоанна III, не прежде. Летописец просто говорит: Таже повеси щит свой на вратех на показание победы» [92, с. 144].

«Доставалось» от Пушкина и другому его близкому другу — П. А. Вяземскому. Подвергнув тонкому анализу стихотворение «Нарвский водопад», Пушкин метко обличает неточности, случайность того или иного слова. Неудачно поставленное слово тотчас рождает у зрелого критика не столько протест, сколько желание подыскать ему подходящую замену. Так, о строке «Но ты питомец тайной бури» он замечает: «Не питомец, скорее родитель — и то не хорошо — не соперник ли?» [92, с. 171]. Недовольный рассмотренной строкой, Пушкин мысленно перебирает слова, чтобы найти то единственное, которое наиболее точно впишется в строку Вяземского.

В одном из писем к Вяземскому Пушкин по-приятельски потешался над его оплошностью: в предисловии к сочинениям Озерова (1817) Вяземский неправильно истолковал французское слово «relief», означающее «остатки, кусочки». Поэтому вместо «остатки пиров Гомера», как значилось в подлиннике, получилось «барельефы пиров Гомера», что насмешило Пушкина и дало ему повод заметить: «Ты сделал остроумную ошибку» [92, с. 661] .

Всего касается строгий ревнитель точности — и неудачных словесных оборотов, и не продуманной до конца поэтической строки, и малейших расхождений с грамматикой. Его так раздражают вымученные, высокопарные словеса, что и к любезному ему Вяземскому он обращается с известным полуупреком-полукомплиментом: «Да говори просто — ты довольно умен для этого» [91, с. 541].

Пушкин не проходит мимо синтаксической небрежности и на полях статьи Вяземского делает поправку: «пожалованных в греческие герои» (вместо «пожалованных в греческих героев»). Против одного понравившегося ему места он приписал «Хорошо, смело», но тут же высказал предположение о нечаянной оговорке: не хотел ли автор сказать «в ледяном сосуде» вместо «льдистом»? [91, с. 545, 552].

Подобных замечаний и уточнений в переписке Пушкина, в его статьях и других письменных источниках рассыпано так много, что нельзя считать их случайными и бессистемными. Наоборот, они настойчиво говорят о нетерпимости поэта к «приблизительной», неточной работе пера, чреватой грубыми домыслами и нелепостями. Пушкин высоко ценил Байрона, но и его подверг нелицеприятной критике в заметках 1827 года: