Несмотря на столь обещающий «зачин», вопрос о специфике печатного слова и много позднее оставался открытым. Правда, в 1931 году Н. Ф. Яковлев предложил термин «полиграфическая речь» принятый А. А. Реформатским, который справедливо заметил, что «графика современной печати использует все приемы, известные в истории письма» [96, с. 44]. В другой своей работе он пояснил, в каком смысле толкуется это новое определение: «Под языком книги мы разумеем, в отличие от собственно языка (языка науки, класса, местности, отдельного человека), систему выразительных средств этой книги, те специфические средства обозначения, специфические знаки, группы знаков и их соотношения, которые характерны, типичны для данного типа издания» [98, с. 95].
Короче говоря, наметилась тенденция не расширять сумму признаков печатного слова, отправляясь от классического труда Бодуэна де Куртенэ, а наоборот, сводить ее к чисто внешним моментам — системе выразительных средств. Не без влияния этой тенденции на долгие годы осталось «за бортом» такое одновременно «удобное» и «неудобное» свойство печатного языка, как подвижность и изменчивость литер, усугубляющее опасность нарушения привычных сочетаний букв и слов.
Если в свете современных научных взглядов смотреть на печатный текст как на один из «каналов» для передачи информации (к счастью, в этом никто не сомневается и не затевает споров!), то мы должны прежде всего подивиться его несравненной пропускной способности (многие миллионы книг и миллиарды читателей!) и замечательной приспособленности для того, чтобы впитывать, держать про запас и щедро расточать информацию в продолжение десятков лет и целых веков.
Зачислив печатное слово в разряд массовых средств коммуникации, мы обязаны помнить, какое большое значение в теории информации придается так называемым помехам. Теория информации учит, что любая форма информации подвержена дезорганизации во время передачи.
Интересную интерпретацию этого общего положения применительно к лингвистике предложил И.Р. Гальперин. Но если для лингвистики проблема помех и пропускной способности канала связи, по его мнению, выходит за пределы технической стороны [28, с. 18], то в работе такого «канала», как печатный текст, мы не вправе игнорировать ни лингвистику, ни технику. Самой распространенной формой дезорганизации материала во время передачи и распространения печатных сообщений как раз и является опечатка.
Норберт Винер в один ряд с внешними помехами ставит и такие, которые «подтачивают сообщение изнутри». Его дополняет лингвист: «Каждое изменение формы слова неизбежно влечет за собой изменение содержания этого слова... Слово в некотором смысле теряет свое привычное лицо. Коммуникация затруднена. Появились помехи...» [28, с. 78]. Мало того, страдает при этом и полнота сообщения. Как заметил Дж. Миллер, если человек делает ошибки при передаче информации, то количество переданной информации будет значительно меньше поступившей для передачи по каналу связи [73, с. 195]. На отрицательные последствия лексической некоммуникабельности своевременно обратил внимание В. И. Свинцов, обоснованно утверждавший, что таковая ослабляет, а в некоторых случаях и совсем разрушает связь автора с читателем [100, с. 81].
Из приведенных высказываний закономерно вытекает, что опечатки — это и есть помехи, которые «подтачивают сообщение изнутри», лишают печатное слово его «привычного лица», обедняют передаваемую информацию и в конечном счете понижают «коммуникабельность» книги.
Чтобы не ходить далеко за примером, возьмем книжку «Земля Калужская», выпущенную в 1972 году Центральным советом по туризму и экскурсиям. Автор заметки о ней в «Комсомольской правде» на одной лишь странице под рубрикой «Калуга историческая» насчитал двенадцать опечаток, в том числе такие: «архитекутер нези-вестен», «инострнаца», «змеского старосты», «зочество», «смвое» и т.п. Как видите, что ни слово, то помеха. Какая уж тут коммуникация, если вовсе пропадает охота читать!
Конечно, это исключительный случай, чтобы на одной странице было столько незамеченных при выпуске книги ошибок. Но иногда достаточно и одной буквенной ошибки, чтобы вызвать «смятение чувств» у читателя. Так, прочитав в хорошей популярной книжке фразу «В чтении и письме участвуют разные нерОвные механизмы», тысячи читателей будут ломать голову над загадочным словом, пока не догадаются посмотреть в самом конце книги перечень опечаток и исправить допущенную в тексте ошибку.
Бывает и хуже, когда одна перевранная буква заводит читателей бог весть в какой тупик. В сборничке стихов И. А. Бунина под названием «Пахнет черемухой», выпущенном для детского чтения издательством «Малыш», есть прелестная поэтическая картина, изображающая степь на рассвете, когда «роса дымится» и «спят пастухи». Мирный пейзаж дополняется одним неожиданным штрихом: «в степи сидит пастушка на копне». Ее и нарисовал художник, правда, переместив пастушку с копны просто на охапку сена. Но в стихотворении Бунина нет никакой пастушки — он писал, что на копне сидит маленькая птичка, которая называется пустушка[2]. Вот ведь как испортила чудесное стихотворение одна ошибочная буква!
Что такое ошибка вообще, лаконично сказано в «Словаре русского языка» С. И. Ожегова: неправильность в действиях, в мыслях. Но что такое ошибка в печатном слове, не отдает себе отчета большинство читателей, кроме тех, кого она непосредственно задевает. Ошибки, возникающие в ходе воспроизведения и размножения литературного произведения, безусловно находятся в «ближайшем родстве» с ошибками, изучением которых занимается инженерная психология, но у них есть и свое малоприятное «лицо», характерные «единоличные» особенности.
Ошибка в печатном произведении всегда имеет общественный характер.
Это связано с массовостью печати. Ошибка в рукописи, которую прочтут от силы несколько человек, не более чем личная ошибка автора, не выходящая за стены его комнаты. Но когда рукопись с той же ошибкой преобразится в книгу и явится перед глазами тысяч читателей, то ошибка станет элементом дезинформации. Чем менее подготовлен читатель к восприятию данной книги, тем безмятежнее он принимает текст с искажениями и больше рискует прямо или косвенно пострадать от ошибки. Интересно было бы построить «шкалу ошибок» и проследить степень их воздействия на разные группы читателей в зависимости от их возраста, образования, навыка чтения, внимательности и т. д.
Другая коварная особенность ошибок в печатном слове состоит в том, что раз уж они попали в текст и вместе с книгой пущены в обращение, то их действительно «не вырубишь топором». Сказать о них можно примерно так же, как Анна Ахматова однажды отозвалась о неточном цитировании: «Читатель уже поверил — и это навсегда. Цитата окаменела». В книге «окаменевшие» ошибки нередко становятся предметом крупного беспокойства авторов и затруднений читателей.
Несмотря на бурный прогресс полиграфической техники, не придумано ничего нового, чтобы локализовать очаги дезинформации в печатном тексте. В перечень ошибок и опечаток, который по старинке помещают в конце издания (и то не всегда), как известно по опыту, заглядывают не все читатели. Нет ничего удивительного, что некоторые решительные авторы подчас прибегают к доморощенному и кустарному способу восстановления истины.
Так, в 1966 году вышла книга «Общая физиология мышечной и нервной системы», принадлежащая перу ученого с мировым именем. И вот, как писала газета «Правда», автору пришлось, дабы спасти в научном мире свое честное имя и престиж, собственноручно размножить и разослать коллегам многостраничную вкладку под названием «Исправление ошибок и опечаток».
