— Они по-венгерски не понимают, — сказал Эгето, — и в этой неразберихе хватают без разбора!.. Да и чего можно ожидать от этих солдафонов!

— Так-то! — помолчав, сказал инженер и положил руку на плечо Эгето.

Затем они обменялись рукопожатием — что тут много говорить! — и разошлись по своим местам. Эгето уселся на пол у шведской стенки между Дубаком и Надем, а инженер устроился на скамье поблизости от окна. Какая-то женщина продолжала всхлипывать в темноте, Лайошка упрямо качался на кольцах, словно канарейка в клетке или, скорее всего, как летучая мышь.

— Да, — сказал Дубак, — тяжелая жизнь, сударь! Этим-то что надо от нас? Выходит, снова плен.

— Не горюй, Лайош! — тихо сказал Зингер, сидевший с другой стороны; у него на коленях дремал пес, и Зингер почесывал ему за ухом; пес, должно быть, видел сны — он тихо скулил.

— Наверно, снится кошка, — словно про себя, заметил Зингер. Затем опять обратился к приятелю: — Они нас отпустят! Им и невдомек, кто мы и что мы, они знают только одно: hajde!

— Венгерский народ! — прозвучал в темноте чей-то голос. — С ним всегда так обращались! Целое тысячелетие только и слышно: «Hajde!»

— С румынским народом… — отозвался другой голос, — и с ним тоже… да и с любым народом…

Воцарилась глубокая тишина.

— Будьте добры, оставьте политику, — раздался третий голос. — Нам хватает забот и так!

За стенами помещения, где-то на проспекте Андраши, должно быть, зажглись фонари — на дворе замерцал слабый свет, и этот равномерно рассеивающийся скудный свет просочился сквозь сумрачные окна гимнастического зала; фигуры людей, сидевших внутри, сливались с тьмой; различались лишь их мертвенно-бледные лица и руки.

«Как много здесь черепов и костлявых рук!» — подумал Лайошка, сидевший в кольцах; содрогнувшись от примерещившихся ему видений, он закрыл и снова открыл глаза.

Люди, словно большие сказочные птицы в полузабытье, нахохлившись, сидели в потемках. Худенький, уже с опустевшим желудком, как два дня назад, когда он возвращался из плена, и безразличный ко всему на свете, как не раз бывало с июля 1914 года, сидел Лайош Дубак. Многие в то время просто утратили способность по-настоящему бояться и надеяться, пережив пятьдесят один месяц мировой войны, нужду в самых необходимых, элементарных вещах, две революции, внешнюю и внутреннюю борьбу, а сейчас живя среди грозного скрипа пришедшего в движение контрреволюционного механизма. Эти нахохлившиеся люди оказались в атмосфере, насыщенной всевозможными толками, паническими слухами, их окружали хаос и мрак. Среди этих по воле слепого случая собранных вместе людей было очень мало таких, кто в потоке несущихся с пугающей стремительностью событий обладал правильным политическим сознанием и мог без обывательской трусости смотреть в будущее.

— Может быть, наступит мир! — сказал кто-то.

— Мир? — удивился другой.

В тишине слышались чьи-то рыдания.

— Мне шестьдесят лет, — раздался голос старого кладовщика. — С тех пор как я живу, все время были войны! Пруссия воевала против Австрии, Австрия за какие-то территории против Италии, потом пруссаки и австрийцы объединились против Дании. Русский царь тоже не мог усидеть на месте, он воевал против Англии, Турции, Франции и Японии — один грабитель шел на другого. А французы разве стеснялись? Они воевали со всеми подряд: с Мексикой, с Китаем, с Россией, с Австрией. Они хотели продать Австрию Пруссии, а Италию Австрии, а пруссаку сказали: давай двинемся вместе грабить Бельгию и Люксембург. Да вот перегрызлись. Отец небесный, и чего только не было на Балканах с июня тысяча восемьсот пятьдесят девятого года, когда я появился на свет! Может, все из-за турок, я не знаю. Потом мы отняли у Сербии Боснию и Герцеговину, хотели раздавить всю Сербию. Итальянец бросился на Абиссинию и Турцию — это был чистый грабеж. Нет, мира никогда не было. А от войн, которые вели англичане, голова может пойти кругом! Англичане воевали тоже чуть не со всеми подряд: с Россией, Австрией, Турцией, Германией, Китаем, с бурами, Египтом, Персией, Суданом. Да и американцы воевали порядком. А сколько было в мире насилий, кровавых расправ: армянская резня, еврейские погромы, линчевание негров, издевательства над македонцами, выкуривание арабов из Марокко, свирепое подавление боксерского восстания в Китае. А они еще говорят — мир! Вот в какое прекрасное мирное время я жил! Но все это были детские забавы, кустарщина, по сравнению с войной четырнадцатого года, охватившей весь мир.

Старик умолк. Его собеседник, сидевший в углу, негромко сказал что-то.

— Ну да! — снова заговорил старик. — Для того меня мать и родила. Черт его знает, что за мир, кто против кого и за что!

Наступила небольшая пауза.

— Все против бедняков! — прозвучал третий голос, и тогда воцарилась гробовая тишина.

— Пожалуйста, прошу вас, оставьте политику! — взмолился владелец писчебумажного магазина с проспекта Андраши.

Тут снаружи раздались шаги и стук грубых солдатских башмаков, в замке повернулся ключ, дверь отворилась, щелкнул выключатель, и яркий свет разлился по гимнастическому залу. Люди, щурясь от света, с трудом приподнимались со своих мест, у женщин были растрепанные волосы, заплаканные глаза; костюмы на мужчинах при ярком освещении выглядели особенно помятыми и изношенными в сравнении с отутюженными мундирами румынских солдат. Среди арестованных, разумеется, были и хорошо одетые люди — приказчики универсальных магазинов, владелец писчебумажного магазина, социал-демократический деятель, какой-то черноусый человек и даже двое «эсперантистов»; но у других внезапно вспыхнувший свет обнажил стыдливо прикрытую нищету: выступили наружу лоснящиеся локти, бахрома на брюках, посветлевшие швы, изношенная материя, мнущаяся бумажная и бязевая ткань, о чем свидетельствовали предательские складки на коленях и локтях.

— А этот? — спросил вошедший старший лейтенант.

Нахмурив лоб, он указал на Лайошку Дубака, тихонько сидевшего на кольцах над головами арестованных. Старший лейтенант стоял перед воздушным гимнастом и смотрел на него. Толстый старший сержант щелкнул каблуками и что-то ответил, затем, насупив брови, взглянул на сержанта. Тот тоже щелкнул каблуками, тоже что-то сказал и сдвинул брови. Затем посмотрел на капрала, говорившего по-венгерски. Последний не пошевелился и счел для себя самым благоразумным не смотреть по сторонам — у него не оказалось поблизости подчиненного!

— Прекрасно! — сказал старший лейтенант. — Сколько лет этому… большевику? — обратился он с ядовитой иронией к старшему сержанту.

У старшего лейтенанта были на редкость черные волосы, а под мундир он, без сомнения, надевал корсет, ибо решительно ни один потомок Адама не мог бы стоять, держа так прямо спину, так выпятив грудь и так втянув живот; даже на обложке популярной книги, носящей название «Биографии знаменитых борцов», не увидишь такого.

— Прекрасно! — повторил все с тем же сарказмом старший лейтенант, похлопывая стеком по желтым шнурованным сапогам. — Посмотрим что вы тут настряпали!

Он и без того был зол. Еще час назад должен был явиться переводчик, младший лейтенант Василеану, но его не было до сих пор. А эти восемьдесят человек свалились на старшего лейтенанта, словно снег на голову. Районная комендатура, которой он доложил обо всем по телефону, заявила, что ей до этого нет никакого дела. Более того! Это компетенция органов охраны общественного порядка. Соблаговолите обратиться или в жандармерию, или в сыскную полицию.

— Вам бы, господин старший лейтенант, следовало знать, — со злорадством объяснил ему в приватном порядке какой-то капитан-доброжелатель, — вы как войсковая часть лишь в случае поимки с поличным имеете право…

«Вот так история!» — подумал старший лейтенант.

Он стал разглядывать арестованных, размышляя над этой «поимкой с поличным», и совсем не по-военному почесывал затылок. На мгновение взгляд его задержался на юноше в косоворотке, затем скользнул по многообещающей фигуре Лайоша Дубака, украшенного капральскими звездочками и малой серебряной медалью, потом по кухарке, всхлипывающей над кошелкой с овощами, которая висела у нее на руке, и наконец его взгляд упал на Зингера, с глупой улыбкой державшего под мышкой собаку. Физиономия старшего лейтенанта сделалась постной.