Дверь не имела ручки, следовало осторожно подергать ключ; в конце концов от сильного рывка дверь качнулась на своих проржавевших петлях и на головы обоих обрушился шквал пыли, паутины и штукатурки. Эгето вспомнилась книжка с пестрыми лубочными картинками, которую он когда-то в детстве приобрел за пять крейцеров в книжном магазине Брауна и которую его мать потом сожгла. Заглавие он забыл, но помнил, что в этой книжке говорилось о таинственных самооткрывающихся дверях.

Железная дверь вела не в подвал, а в узкий коридор без окон, который весь был, затянут паутиной и покрыт толстым слоем пыли, осевшей за много лет; в коридоре этом было несколько железных дверей, подобных той, какую они только что открыли. Двери, должно быть, вели к Лине Шонненталь, в лавку Шалго и в помещение филиала торговой фирмы Леваи. В самом конце коридора они обнаружили железную лестницу, по которой осторожно поднялись, спотыкаясь чуть не на каждом шагу и уминая поскрипывавшую под ногами многолетнюю пыль. Через обветшалую деревянную дверь, не запертую на ключ, они вошли в просторное подвальное помещение; свет фонаря, заправленного маслом, скользнул по полкам, выстроившимся вдоль стены и заваленным бумагами; затхлый запах плесени и лежалой бумаги спирал дыхание; у их ног прошмыгнула мышь. В этом подвале зачем-то берегли никому не нужные документы города В., накопившиеся, по всей вероятности, не менее чем за три десятка лет: арбитражные приговоры, отчеты отдела городского управления внутренних дел правительства Кальмана Тисы, протоколы городской полиции о правонарушениях, записи о заседаниях муниципалитета, документы, связанные с проведением конкурса по строительству городской канализационной сети, акты об отчуждении земельных участков, решения о выплате персональных пенсий, сметы расходов на ремонт мостовых, проекты расширения сети коммунальных предприятий, представленные в связи с празднованием тысячелетия Венгрии, официальную переписку невесть когда почивших бургомистров и советников, регистрационные книги за 1889 год и тому подобный хлам. Ференц Эгето уже был здесь однажды, когда разыскивал какие-то старинные документы, касающиеся патроната города, которых в официальном архиве не обнаружилось. Этот подвал являлся чем-то вроде запасного архива, кладбищем старинных, со всех точек зрения ненужных и потерявших значение документов. Архив был расположен над ним. Ветхую дверь, за которой шла лестница наверх, открыли без всякого труда, ибо замок ее держался едва-едва.

Теперь они очутились в нижнем коридоре самого муниципалитета: притаившись у двери, оба прислушались.

В широком коридоре с каменной облицовкой царили полумрак и тишина. Направо находилась главная лестница, налево — боковая. Эгето задул фонарь — все предметы были достаточно различимы, — и они пошли влево. Он шел впереди, слесарь следовал за ним; без помех они поднялись на второй этаж; в эту ночь никому не было дела до муниципалитета; местные политические заправилы, еще вчера столь голосистые социал-демократы и брызжущие слюной христиане-социалисты сочли для себя наилучшим в столь неожиданном положении, создавшемся из-за вступления в город румын, дожидаться событий дома, в безопасности собственных крепко запертых квартир. Даже представитель министерства внутренних дел поспешно укатил в автомобиле в столицу под тем предлогом, что он отправляется за инструкциями. В городе В. больше его не видели.

Второй этаж, комната сто семнадцать. Это за поворотом. С наружной стороны двери в замке торчал ключ; из комнаты секретарши через обитую зеленым сукном двустворчатую дверь они проникли в помещение, напоминавшее зал; убранство его составляли гарнитур потертой кожаной мебели, зеленая изразцовая печь, большой сейф; у окна со спущенными шторами два письменных стола — бывшие столы Богдана и старика Тота.

Открыв сейф, Эгето и Богдан принялись вынимать из него связки документов и бросать их на пол перед изразцовой печью. Потом молодой Богдан вышел в комнату секретарши и стал у приоткрытой двери, ведущей в коридор; через узкую щель он следил, чтобы не случилось чего-либо непредвиденного; тем временем Эгето, присев на корточки у изразцовой печи, чиркнул спичкой и приступил к сожжению бумаг. Наверху, на башне муниципалитета, раздался глухой бой часов. Как ни странно, Эгето насчитал четырнадцать ударов! Вспыхнуло пламя, и отблески огня заплясали на лице сидящего на корточках человека; он подвинул горящие бумаги чуть дальше в глубь печи, чтобы было поменьше света; беря по четыре-пять документов, мял их — так они быстрее воспламенялись — и кидал в печь. Эгето работал часа полтора, он выдвинул ящики обоих письменных столов и все найденные там бумаги тоже швырнул в огонь. Тем временем молодой слесарь несколько раз заглядывал в кабинет и жестом давал понять, что все спокойно. Наконец Эгето разгреб пепел.

Было два часа ночи, когда он, усталый и потный, постучал в окно Штрауса. В кармане его лежал документ, удостоверявший тождество его личности с неким Ференцем Лангом; револьвер он возвратил Жигмонду Богдану.

Это случилось еще 4 августа под вечер. Микша Брюлл, принадлежавший к местной еврейской общине обмывальщик покойников, или тот, кого профессиональная терминология обозначает словом «lieberer», ничего не подозревая, шел с кладбища домой. На нем был неизменный длиннополый, доходящий почти до колен люстриновый лапсердак и черная широкополая шляпа; в его рыжей бороде, подстриженной клинышком, поблескивало немало серебряных нитей.

На углу улиц Теметё и Сент-Геллерта, на том месте, где во время похорон именитых граждан католического вероисповедания траурная процессия, сопровождаемая рыданиями близких и усиленным размахиванием кадильницы, обычно заворачивает налево; где певчая капелла внезапно обрывает скорбное песнопение, чтобы с новыми силами грянуть последнюю песнь, а оркестранты-цыгане и беззубые боснийцы — ветераны войны с черной шнуровкой на одежде, вышагивающие церемониальным маршем, по обычаю, освященному десятилетиями, останавливаются, чтобы очистить носы; где благодаря всем скорбящим католикам города, да и не только католикам, но и более широкому кругу людей, носящих траур, никогда не улетучивается кисловато-терпкий запах пива, — одним словом, на этом самом углу, перед пользующейся доброй славой пивной Хорна стояли четыре мрачных господина. Как выяснилось позже, то были исконные христиане и джентльмены, жаждавшие крови, от встречи с коими Брюлл уклониться уже не мог.

Четверо мрачных господ, распространявших вокруг себя пивной перегар, дожидались в сумерках, венчающих день, собрания застольного кружка христиан-социалистов. Двое из них были в униформе: тучный педель местной гимназии и украшенный черными бачками кондуктор трамвая; двое были в штатском: один — сухопарый чиновник налогового управления и, кстати, член Союза пробуждающихся мадьяр, второй, носящий фамилию Зиркельбах, — администратор местного клуба католической молодежи, восьмой год слушавший лекции по юриспруденции в Будапештском университете.

Брюлл приближался к четверым господам, потупив глаза и часто моргая; встреча была неминуема, избежать ее было нельзя.

— Вот шагает вор кошерных костей! — громко сказал один из веселых джентльменов.

Брюлл, насквозь пропитанный едким запахом формалина, шел очень медленно и от страха громко икал. Себе на погибель!

— Вы соблаговолили что-то сказать? — с леденящей учтивостью осведомился администратор.

Он предстал перед стариком, загородив тому путь, и стоял, широко расставив ноги. Губы Брюлла беззвучно шевелились.

— Я, должно быть, утратил слух, — обронил администратор и издевательски приставил ладонь к уху.

Брюлл хранил молчание.

— Итак, господин доктор оглох, а? — негромко спросил кондуктор.

— Я не доктор, а тем более не ушной, — безнадежно вымолвил Брюлл.

Четверо господ не спускали глаз со старика, приводя его в неописуемый ужас.

Несчастный Брюлл метнулся было влево, но ему загородил дорогу толстый педель. Тогда он попытался уклониться вправо, но там стоял тощий налоговый чиновник.