— Вот это разговор! — воскликнула девушка с гладкой прической; глаза ее искрились. — Колчака уже погнали назад, за Урал!

— Забастовки в Англии! В Италии! — вмешался человек в черном костюме. — А в Чикаго…

— Если бы пробудилось румынское крестьянство, — раздался чей-то голос, — и смекнуло бы, против кого его ведут…

— А Деникин? — перебил кто-то. — Он идет на Москву!

— И его опять разобьют, — показав кулак, сказал убежденно Надь. — У Царицына один раз уже разбили!

— И слава богу! — воскликнул молодой человек в рубашке с отложным воротничком, и глаза его заблестели.

— И слава богу! — насмешливо передразнила его девушка с гладкой прической.

Все засмеялись. Молодой человек в рубашке с отложным воротничком залился густым румянцем. Постепенно все притихли.

— Я просто так… смущенно сказал он. — По привычке!

— Царицын, — заметил кто-то, — он далеко!

— И вовсе не далеко! — Надь, побагровев, ткнул кулаком в бок юношу в черной косоворотке. — Новое наступление начнет…

— Пролетарская революция, — вмешалась женщина со скорбным лицом, — когда-нибудь здесь опять…

Все с разгоряченными лицами смотрели друг на друга и вдруг умолкли.

— Видите, товарищи, — в наступившей тишине заговорил седовласый, — мы быстро сообразили, что вовсе не… не так одиноки! Всего пять дней назад, и вот уже вновь надежда…

В этот момент раздалось четыре сильных удара в дверь. Седовласый сразу схватил учебник по эсперанто.

— Спряжение… — начал он спокойным тоном.

Очкастый открыл дверь. Вошел секретарь Форст.

— Прошу вас немедленно удалиться, — сказал Форст, — румыны…

Он обвел глазами собравшихся, кивнул и тотчас вышел. Эсперантисты, не торопясь, по одному, покидали комнату. Эгето оказался в дверях рядом с седовласым инженером; он посторонился, чтобы пропустить инженера вперед.

— Мы рассчитываем на вас, — проговорил инженер поспешно и тихо. — Если что-нибудь… Сегодня вы были на высоте!

Эгето кивнул. Приемная была переполнена, там стоял невообразимый шум. На них никто не обратил внимания.

— Главная касса Коммерческого банка… Спросите Барта, — спокойно сказал инженер. — Или меня, если я там еще окажусь… — Он шепнул что-то еще на ухо Эгето. — Впрочем… в пятницу и вторник, возможно, здесь, — добавил он.

В огромной приемной царили толчея и неразбериха. Лаяла неизвестно, откуда взявшаяся собака и плакал ребенок.

— Die Toten reiten schnell![17] — раздался возле них голос юноши в косоворотке, и было непонятно, что он под этим подразумевал.

С улицы входили все новые и новые группы людей, и эсперантисты растеряли друг друга в толпе.

— Слыхал я, какой вы великий актер, — прищурившись, тихо произнес рядом с Эгето Надь. Очевидно, сестра рассказала ему об утренней встрече с сыщиками.

— Что за чертовщина? — послышался чей-то низкий голос. — Чтоб его холера взяла, этого однозубого пса!

— Холера пусть возьмет вас, коллега, — немедленно парировал хозяин собаки.

— Тс-с, — раздался третий, взволнованный голос. — Румыны! Всех с улицы гонят.

— Ну ладно, — уже примирительно сказал обладатель низкого голоса. — Но что здесь надо этому жирному кобелю? Ищет место, где бы блох половить? Ах ты бедняга безработный!

Хозяин собаки, человек в военной одежде с поразительно красными ушами, сморщив лоб, пытался придумать какой-нибудь колкий ответ; он с обиженным видом держал под мышкой старого, толстого, моргающего пса, к ошейнику которого вместо ремешка была привязана веревка, и сердился на то, что окружавшие его люди открыто смеялись над ним.

«Бессердечные люди!» — думал он.

— Пускай уж они шумят из-за собаки, — опять прозвучал тот же взволнованный голос. — Вот придут румыны… тогда не то будет.

— Зингер, оставь! — обратился к возмущенному хозяину собаки худенький человечек с капральскими знаками различия, державший за руку мальчугана.

Это были Лайош Дубак и его сын.

Во Всевенгерский союз торговых служащих они попали совершенно случайно.

После того как они выпили у Дубаков всю сливянку и Зингер добрых полчаса храпел, сидя на стуле, он проснулся и тоном, не терпящим возражений, предложил пройтись и немного проветрить головы, тем более что погода была прекрасная, солнечная. Слабый протест старухи Дубак не имел никакого успеха, и тогда она навязала им в попутчики Лайошку, тайком внушив ему, чтобы он ни на шаг не отставал от отца и Зингера.

— Очень уж у них красные уши! — объяснила старуха.

Они пошли по проспекту Андраши, держа путь к Городскому парку; впереди по-прежнему трусил однозубый пес Доди, за ним, держась за веревку и что-то мурлыча под нос, брел Зингер; подле него шествовал в общем-то трезвый Дубак, только сейчас он держал не кастрюлю с бараньим рагу, а ручонку своего сына. Проходя мимо магазина «Берци и Тот», Дубак сделался мрачным как туча — ему вспомнилось, что он сейчас безработный.

— Отцы, которые прогуливаются со своими детьми, никогда не унывают! — вдруг заявил Зингер. Этим он хотел оказать моральную поддержку своему несчастному другу.

Дубак с удивлением уставился на него, затем бросил взгляд на сына.

— Сейчас мы пойдем в наш союз, — строго сообщил Зингер, внезапно осененный блестящей идеей.

— Зачем? — полюбопытствовал Дубак.

— Затем, — заявил Зингер, — что ты сейчас, в конце-то концов, безработный торговый служащий, а не капрал!

Говорил он необычайно громко, чуть ли не кричал; он даже побагровел от натуги. Несколько прохожих в недоумении остановились, а пес вопросительно обернулся назад.

— А если я и безработный, — сказал Дубак, — зачем же об этом кричать на весь свет?

— Зачем? — победоносно запрокинув голову, опять завопил Зингер, которому во что бы то ни стало хотелось помочь другу. — В конце концов, мы в двадцатом веке живем или нет?!

— Ты что, спятил? — с тревогой осведомился Дубак.

— Пособия для безработных! — крикнул Зингер, ухватил Дубака за плечо и потащил за собой. — Там и насчет работы тоже! — добавил он уже не так громко.

Дубак лишь пожимал плечами, но не сопротивлялся; мальчуган тем временем придумал себе забаву — он пытался дотянуться языком до кончика носа и, скосив к переносице глаза, старался разглядеть, как у него это получается.

Так они добрались до ворот дома, где помещался союз торговых служащих и где слонялись люди, сплевывали шелуху подсолнуховых и тыквенных семечек и лениво переговаривались между собой.

— От вас, коллеги, как будто попахивает сливянкой? — с тоской спросил их старый безработный кладовщик, как только они приблизились.

— Вы находите? — с тонкой усмешкой осведомился Зингер, который не сразу сообразил, что ответить.

— Нахожу! — подтвердил старик.

— Странно, — сказал ехидно Зингер.

— Довольно странно! — как эхо, откликнулся старик.

В этот момент появился румынский патруль из десяти солдат, вооруженный винтовками с примкнутыми штыками, во главе с сержантом и капралом. Румыны были размещены в здании женской гимназии, которое находилось неподалеку; им не давало покоя то обстоятельство, что у дома профсоюза на улице Вёрёшмарти целый день толпятся люди, иногда собираются группами, а когда приближается время выдачи пособий по безработице, людей скапливается особенно много. Шедший мимо какой-то румынский капрал, независимый галацкий бакалейщик, жена которого прежде служила горничной у венгерского графа в Трансильвании, немного знал по-венгерски и выяснил, что здесь по сути дела происходят большевистские сборища. Убеждение его было подкреплено спором действительно политического характера, который происходил как раз перед прибытием Зингера с компанией между бывшим старшим приказчиком универсального магазина в комбинированных ботинках и приказчиком из лавки скобяных товаров, имевшим весьма потрепанный вид. Этот последний с грубоватым остроумием, пространно, в мельчайших подробностях проводил параллель между лысой головой министра внутренних дел Венгрии Кароя Пейера и ягодицами французского премьера Клемансо, достигшего преклонного возраста, которые, насколько было известно, отличались редкой краснотой; он утверждал, что если бы ту и другую часть выставили в витрине лавки мясника Брауха на углу улицы Шип и проспекта Ракоци, даже самая опытная хозяйка не сумела бы их различить.