В те времена на общественные деньги рассчитывать почти не приходилось; из ста сорока миллионов крон, похищенных у венской миссии Венгерской Советской республики, венский антибольшевистский комитет передал в распоряжение сегедского контрреволюционного правительства всего лишь три миллиона крон, в то время как за участие в этом похищении известный английский журналист, с согласия графов Иштвана Бетлена и Тивадара Баттяни, маркграфа Дьёрдя Паллавичини и Дьёрдя Смречани, получил в приватном порядке мзду в размере десяти миллионов крон. Сейчас в Сегеде на банкете, устроенном на верхней террасе дебаркадера, своей изысканностью и элегантностью особенно выделялся стройный д-р Тибор Экхардт, беженец из Трансильвании, бывший начальник уездной управы, шеф отдела печати бывшего сегедского контрреволюционного правительства графа Дюлы Каройи; на нем был кремовый костюм из чесучи, высокий крахмальный воротничок и голубой шелковый галстук, заколотый золотой булавкой с жемчужной головкой. Господа, собравшиеся на верхней террасе, беседовали, сбившись в группы, и только один Бернат Бак стоял в одиночестве, словно прокаженный, которого нарядили в смокинг; альтист из цыганского оркестра, антисемит, корчил в его сторону страшные рожи. Рихарда Хефти, блестящего офицера с колючим взглядом, окружили несколько товарищей офицеров. Он оживленно рассказывал весьма любопытную и не менее скандальную историю, происшедшую в Вене.
— …сто девяносто семь бутылок сухого шампанского, — рассказывал Хефти. — Верите ли, господа? Платили оба Дьюри, Паллавичини и Смречани. А нас было всего восемнадцать человек. Примерно на рассвете Дьюри Смречани требует к нам в отдельный кабинет официантов. Примчались все, они неслись, буквально наступая друг другу на пятки. В венском «Трокадеро» мы уже получили известность, особенно после путча в Бруке. Двухметрового Дьюри Смречани в Вене даже уличные мальчишки знали. Der brucker Putshist! Ха-ха. Однако он был в отличных отношениях с начальником полиции Шобером и поддерживал тесные связи с австрийскими христианскими социалистами. «Принимайте заказ», — говорит Дьюри. Официанты услужливо кланяются. И заказал восемнадцать бутылок красных чернил. «Он еще, чего доброго, напоит нас чернилами», — заметил один молодой поручик артиллерии, Густи Ледерер. Вы его знаете! Дьюри взглянул на него и нахмурил брови. И заказал еще восемнадцать ручек и сто девяносто семь листов бумаги. Официанты из кожи вон лезли; они, разумеется, не посмели бы выказать удивление даже в том случае, если бы истинно венгерский магнат пожелал заказать сто девяносто семь белых слонов. Были подняты с постелей три торговца канцелярских товаров, и через три четверти часа заказ был выполнен. Как вы думаете, для чего?
Снизу, с моста, на дебаркадер донеслась резкая команда «смирно!» и послышался звон шпор — это прибыл военный министр, генерал бадокский Карой Шоош в сопровождении генерала Бернатского и некоего графа Круи, по боковой линии ведшего свою родословную от королей династии Арпадов и у которого якобы были прекрасные связи с легитимистски настроенными французскими офицерами генерального штаба. Два генерала и граф поднялись по скрипучей деревянной лестнице, обошли всех собравшихся, а генерал Шоош по деловым соображениям поздоровался за руку даже с Бернатом Баком. После этой церемонии генерал Шоош отошел в угол с Белой Келеменом и графом Аладаром Зичи.
— Премьер-министр господин Абрахам весьма сожалеет, что не сможет принять участие в банкете. Ему нездоровится, — сказал генерал Шоош с многозначительной усмешкой.
— Масон, — пробормотал Келемен и пожал плечами.
Граф Зичи лишь поклонился. Ни для кого не являлось тайной, что Абрахам хотел бы сговориться с будапештским правительством Пейдла.
Среди офицеров и штатских с быстротой молнии распространилась весть, что Дежё Абрахам, премьер-министр сегедского контрреволюционного правительства, вновь шарахнулся в сторону.
Он побаивается французов! Таково было общее мнение.
— Мы не станем лизать пятки всяким мастеровым! Как бы там ни было, а здесь мы среди своих! — заявил один молодой офицер. И тотчас устремил колючий взгляд на Бака, который в отчаянии ухватился за пуговицу смокинга известного сегедского адвоката Фрундшхейма, юрисконсульта мельниц Бака, и во что бы то ни стало желал именно сейчас переговорить с ним об одном судебном деле, чтобы вновь не остаться парией среди этой элиты христиан.
Все приглашенные уже глотали слюнки и поглядывали на вход в кухню, откуда проникали действительно одуряющие, щекочущие нос ароматы жаркого, совершенно вытеснившие благоухание ладана; верховный главнокомандующий Хорти все еще не появлялся. Впрочем, еще не было девяти часов. Вместо Хорти на лестнице показался отец Задравец в коричневой монашеской одежде; он обвел общество взглядом глубоко посаженных глаз, и ноздри его широко раздулись — возможно, это произошло от щекочущего запаха колбас, но вполне вероятно, что для его вулканической христианской души, находившейся в состоянии неуемного кипения, эти аномально раздвинутые отдушины были просто необходимы, ибо в противном случае его голова могла взорваться от скопления газов, вызванных неустанно клубящимися внутри ее патриотическими мыслями.
— Приветствую тебя, отец Капистран! — обратился к нему Келемен.
Иштван Задравец, раздув до отказа ноздри своего острого носа, улыбнулся. Ему нравилось, когда его сравнивали с итальянским монахом Капистраном, легендарным духовником и другом регента Хуняди…
— За окном уже совсем рассвело, и город ожил. На улицах появились фургоны зеленщиков, подметальщики улиц, рабочие, лихие извозчики, пьяные, открылись кофейни; Тегетхофштрассе, разумеется, уже подметали, — сопровождая рассказ легкой усмешкой, продолжал вспоминать венскую историю капитан Хефти. — А ему что! Писать! Ели соленый миндаль. Грызли ручки, словно кладовщики или черт его знает кто. Крупными буквами писали коротенькие воззвания в две строки. Все восемнадцать человек, вернее, семнадцать, так как лейтенант Керечен положил голову на мраморный столик и захрапел.
— Ну хорошо, — сказал остроносый поручик Янош Гёмбёш, младший брат бывшего статс-секретаря военного министерства, который в качестве курьера на рассвете следующего дня также должен был по приказу отправиться в путь, только в Задунайский край. — Сто девяносто семь бутылок шампанского — это уже кое-что. Но за каким чертом вы писали?
Хефти улыбнулся.
— Дьюри, господа, возражать не приходилось. Каждый из нас получил по двенадцать листов бумаги. Писать нам следовало примерно вот что: «Красный сброд на краю гибели! Наступает заря нашей отчизны! Извещают венские патриоты!» Дьюри написал: «Мы возвратимся на родину с оружием в руках. Горе красным изменникам! Венские мадьяры». Я же написал: «Не верь красным! Бей их, венгерский патриот!» Мы все завидовали молодому графу Шалму — в голове его сильно бродило шампанское, и он придумал стишки: «Красна, зелена и бела! Еще будет венгерской земля!» Ловко, не правда ли? Стишки эти кое-кто тоже написал большими красными буквами.
— Этот графчик… — тихо заметил один пехотный офицер, — этот лейтенантик Шалм не в меру заносчив!
— Он вел головной отряд во время путча в Бруке, — сказал другой офицер и, скривив губы, добавил — Тогда в голове его тоже бродило шампанское.
— Но жена его, — вставил какой-то капитан, — маленькая графиня… — И он подмигнул.
— Не надо ехидничать, господа, — сказал Хефти. — Вы знаете артиллериста Густи Ледерера?
Двое утвердительно кивнули.
— Он озверел совершенно. Обмакнул большой палец в красные чернила и под своим воззванием сделал отпечаток. И еще в нескольких местах написал: «Я возвращаюсь на родину, красные кровопийцы! Густав Ледерер, в. кор. поручик артиллерии, Вена, III, Унтервайсгерберштрассе, 31.11.7». Мы едва совладали с ним. Потом официанты по приказу Дьюри Смречани во все пустые бутылки из-под шампанского всунули по одному или по два воззвания и по одной кредитке в две кроны на почтовые расходы — это тоже была его идея. Плотно закупорили бутылки и вынесли. На улице перед «Трокадеро» дожидались легковые машины. На них погрузили бутылки. Мы, восемнадцать человек, великолепно доехали до Дуная, а лейтенант Керечен в пути заснул. Двое из наших заявили, что все, что мы делаем, вздор. Тогда Дьюри Смречани приказал остановить машины, а им велел выйти. Этот случай послужил поводом к дуэли, состоявшейся несколько позднее. Затем сто девяносто семь бутылок одна за другой были спущены в Дунай и по дунайским волнам поплыли на родину. Густи Ледерер зарыдал, он совершенно раскис. «Ты наша исконно венгерская река, неси же на родину весть от нас, написанную кровью наших сердец!»— воскликнул Дьюри Смречани, расчувствовавшись до слез. Быть может, господа, все это вздор. Но нами владел такой патриотический экстаз! Эх… — Хефти мечтательно умолк.
