Несколько раз его навещали штаб-офицеры французской армии, и даже американский капитан Лукас, впервые производивший смотр белой армии, сыграл с ним партию в бридж, а пресловутую игру Хорти с полковником Ронденау, комендантом сегедского моста через Тису, в королевском замке в Будапеште вспоминали еще много лет спустя.

Офицеры штаба французской армии, среди которых было значительное число роялистов и которые несколько свысока поглядывали на венгерских контрреволюционных политиканов, без устали конфликтовавших между собой и постоянно боровшихся с материальными трудностями, в общем не возражали против того, чтобы иметь доступ в какой-либо салон венгерского графа или барона. Они даже охотно ухаживали за дочерьми графа Н., обладательницами лошадиных физиономий. А в июле, когда рабочие Сегеда в знак протеста против насилий, чинимых контрреволюционными элементами, объявили забастовку, наиболее разнузданные из офицеров-спаги, которым наплевать было на рассуждения венгерских радикально настроенных политиканов, приняли участие в избиении людей, прогуливавшихся по бульвару Штефания с красным значком на груди, а также людей с еврейской внешностью, учиненном офицерами Пала Пронаи. Отношение офицеров-спаги в шальварах, пехотинцев в украшенных золотом головных уборах, офицеров генерального штаба с лихо закрученными усами к венгерским господам с моноклями, к кадровым офицерам бывшей австро-венгерской армии, все еще настроенным прогермански, было, естественно, далеко не безукоризненным. Ведь в это время в Сегеде бутылка пива стоила три кроны, литр виноградного вина обходился во столько же, за гаванскую сигару просили одну крону пятьдесят филлеров, офицеры же в офицерских ротах получали тысячу пятьсот крон жалованья в месяц — если вообще они его получали. Находясь в столь стесненных обстоятельствах, они довольствовались скромными рыбными блюдами, подававшимися на ужин в буржуазных семействах. В большинстве своем это были мелкопоместные дворяне, которые, самое большее, умели изъясняться по-немецки. К тому же они были побежденные. Генерал Шарпи, командир 76-й пехотной дивизии, который несколько раз презентовал семейству графа Н. французское шампанское и орхидеи с Ривьеры, отнюдь не одобрял дружеские связи своих офицеров, хотя именно он, а не кто иной в свое время поддержал идею создания венгерской белой армии, разрешил офицерам и унтер-офицерам нашить знаки различия и сформировать роты из кадровых офицеров и ополченцев-резервистов для борьбы с сегедскими рабочими; он снабдил их оружием, чтобы дать им возможность взять штурмом и обезоружить расположенные на площади Марса пехотный, артиллерийский и кавалерийский гарнизоны и бросить неугодных им людей в тюрьму «Чиллаг», место, которое генерал совершенно непостижимым образом считал единственной суверенной венгерской территорией в городе.

В этот вечер 4 августа 1919 года французские оккупационные войска были бдительны, как никогда; о банкете, устраиваемом по поводу убоя свиньи, говорил уже весь город. Все знали, что всевозможные колбасы шипят на противнях во славу офицерской роты Пронаи, что на бастионах реют праздничные стяги ради тех, кто завтра на рассвете двинется по приказу на север. Прямиком на Сатьмаз! Там, согласно сообщениям, после падения Советской республики хозяйничают отдельные самозванцы из бывших военных. Аванпосты сегедского венгерского гарнизона, частично состоявшего из офицерских рот, — вот те, кто завтра двинется на север. Если их вылазка увенчается успехом, то из Сатьмаза они проследуют дальше — до Будапешта!

На берегу Тисы, струившейся с тихим плеском, на скамьях в парке Городского музея сидели белозубые сенегальцы в тюрбанах и шальварах в обществе повизгивающих и хихикающих простодушных девчонок, выбежавших на полчасика из ближнего приюта Католического общества домашних хозяек подышать свежим воздухом.

— Хлеба прошу! — сказал, коверкая венгерский язык, какой-то волосатый сенегальский капрал с лицом черным, как сапожная вакса.

Слова его были встречены оглушительным хохотом девчонок.

Дальше, у моста через Тису стояли на страже огромного роста черные пехотинцы в красных фесках, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками. С левобережного Уйсегеда светили два костра сербских частей и были отчетливо видны винтовки, поставленные в козлы; из ставки генерала Шарпи доносились звуки французских трубных сигналов. На бортах четырех трехцветных французских барж, пришвартованных к правому берегу, молча сидели желтолицые низкорослые тонкинские солдаты.

Смуглые арабы, черные африканцы, желтые тонкинцы, ополченцы с берегов Гаронны — все французские подразделения сейчас находились в городе; командование оккупационных войск не дало разрешения на отправку венгерского гарнизона. Правда, одна правительственная делегация в головных уборах, украшенных журавлиным пером, еще 2 августа отправилась по этому вопросу в Надькикинду к генералу де Лобитту, командующему французской оккупационной армией в Венгрии, а другая делегация отправилась к самому генералу Франшету д’Эспере, верховному главнокомандующему вооруженных сил Антанты на Балканах; однако до сих пор сообщений от обеих делегаций не поступило. Тем не менее тайна не могла долго оставаться тайной.

«Пали Пронаи идет напролом!» Об этом говорил весь город.

Остроносый патер Задравец, глава монашеского ордена францисканцев, раскрыл эту тайну накануне с амвона алшоварошской церкви в чрезвычайно эффектной проповеди, прочитанной им во время воскресной мессы. Свою прекрасную проповедь святой отец заключил цитатой одного из тезок Пронаи, святого Пала.

— Страшные бедствия падут на красных. И говорит отец: «Мы отправляемся в поход на Север, наши братья ждут нас, идемте!» И еще говорит он: «О, горе тебе, Будапешт, во грехе погрязший! Тщетно было твое желание отнять у нас наши исконные земли. Сейчас мы идем к тебе со славным венгерским оружием в крепких венгерских руках. Положите руку на сердце, христиане, то есть венгры! Занимается заря нашей бедной отчизны, наступает прозрение души! Ибо, если живете вы по закону плоти, вы погибнете, но если деяния плоти вашей убьете силой душевной, живы будете». Так-то!

Примерно так вечером того дня в алшоварошском кабачке под названием «Рыбный нож» воспроизводили сию проповедь завербованные в Скифское тайное общество длинноусые ломовые извозчики.

Таковы были события, предшествовавшие обольстительному колбасному и кадильному благоуханию, разносившемуся по берегу Тисы. Время близилось к половине девятого, один за другим стали прибывать представители знати, попросту, пешочком, из своих жилищ, расположенных неподалеку; первыми появились два господина, закоренелые реакционеры, столпы антисемитского движения — пожилой, но еще прыткий Бела Келемен и благообразный, вечно молодой граф Аладар Зичи; сей господин даже в расплавляющий душу и тело зной носил полосатые брюки, смокинг и высокий крахмальный воротничок. Через минуту после них явился Бернат Бак, офицер запаса, консерватор и богач, респектабельный еврей, капиталист, который, уже будучи далеко не молодым человеком, во время мировой войны пошел добровольцем в армию и жертвовал немалые деньги на так называемые патриотические нужды, а также в сообществе с раввином местной еврейской общины Шаму Биедлом принимал участие в вербовке белой армии. Пришел бывший губернатор города Лугоша с сыном, потом гусарский капитан Миклош Козма, начальник разведывательной службы белой армии, в сопровождении офицера Рихарда Хефти, который до последнего времени выполнял роль связного между венским антибольшевистским комитетом и контрреволюционным правительством в Сегеде. Приглашенные господа все прибывали; на офицерах были портупеи, полученные у Антанты, и головные уборы с журавлиным пером; громоздкую саблю заменяла резиновая дубинка, прикрепленная ремешком к запястью. Из господ штатских более пожилые и более консервативные были в черных смокингах и полосатых или черных брюках, из молодежи многие явились в светлых костюмах; встречались среди гостей одетые довольно бедно — это свидетельствовало о том, что их поместья и финансовые источники находились на подвластной Советской республике территории.