— Неспокойный какой-то и бранится, — войдя в кухню, доложил матери Йошка, имея, по всей вероятности, в виду Эгето.

В кофейню вошли двое мужчин, одетых с отменным щегольством, осмотрелись, уселись за столик и попросили тетушку Йолан сварить им настоящее голландское какао, которое они принесли с собой, сварить по-английски, на одной воде. Потягивая какао и заедая его колбасой, издававшей соблазнительный пряный запах, и крохотными ломтиками ржаного хлебца, они с жаром обсуждали крупное коммерческое дело — речь шла о двух ящиках какао.

— Оно достаточно крепкое, — сказал тот, что был старше, — но, может быть, недостаточно ароматно. Синие деньги пойдут за него?

Тот, что помоложе, покачал головой.

Близорукий лингвист, занятый у витрины своими заметками, почувствовав дразнящий аромат колбасы, повел носом, бросил в сторону собеседников тоскливый подслеповатый взгляд, проглотил слюну и вновь углубился в карманное издание комментируемой им «Махабхараты».

Двое щегольски одетых мужчин, один из которых был лакей известного банкира Жака Гейма, а второй — лакей из Липотварошского казино, в конце концов договорились относительно какао и покинули кофейню, довольные сделкой.

Потом пришла тетушка Мари, старая продавщица газет, она держала под мышкой пачку только что отпечатанной вечерней газеты «Эшти непсава» и вручила один номер тетушке Йолан; к этому времени она уже так сильно охрипла, что заголовки могла выговаривать лишь шепотом. Тетушка Йолан вложила газету в газетницу с рамкой из испанского тростника, перелистала ее и протянула единственному гостю в кофейне, близорукому лингвисту; тот с удивлением поглядел на газету, сделал рукой отстраняющий жест и что-то пробормотал — без сомнения, на санскрите, ибо тетушка Йолан ничего не поняла.

— Зачем это? — вразумительно спросил наконец лингвист. — Зачем, сударыня?

Но тут вошли помощник аптекаря с улицы Мерлег, два биржевых маклера, а за ними домашний парикмахер с приятелем столяром, чтобы съесть до обеда несколько гренков. Эти господа, выражаясь фигурально, рвали газету друг у друга из рук; потом один из маклеров вышел и возвратился с другим экземпляром газеты, который он приобрел на углу. Новости были волнующие, и все их подробно обсуждали, точнее говоря, маклеры обсуждали их между собой, парикмахер со столяром тоже между собой, а помощник аптекаря не мог удержаться и попеременно вмешивался в разговор то одних, то других, не забывая тем временем с жадностью поглощать аппетитные гренки. Йошка разыгрывал партию Тартаковер — Капабланка и слушал разговоры посетителей.

Два маклера тщательно анализировали возможные экономические последствия ответных телеграмм Клемансо подполковнику Романелли.

— Он говорит совершенно ясно, — утверждал один, — что не станет вмешиваться во внутренние дела, если будет соблюден договор о перемирии. Румыны останутся на демаркационной линии, там, где они стоят сейчас. Я полагаю, уже на этой неделе начнутся частные сделки без участия официальных маклеров.

Второй маклер махнул рукой.

— Не так это просто, — сказал он, вздохнув.

— Не подлежит, однако, сомнению, что, если начнутся спекуляции ценными бумагами на бирже, они не должны касаться акций промышленных предприятий… Клемансо далеко. Даже и он не сможет предотвратить демонтаж заводов. Делай, что хочешь, а я, пожалуй, стал бы потихоньку скупать с рук банковские ценные бумаги.

Затем они обсудили заявление статс-секретаря министерства юстиции Эмиля Балажа о ликвидации ревтрибуналов, о пересмотре всех судебных приговоров, о восстановлении коллегии адвокатов, об экстренном пересмотре всех декретов советского правительства.

— Только скупать! — пришли к обоюдному решению маклеры, согласно кивая головами.

Парикмахер и его приятель столяр прежде всего детально обсудили новость о самоубийстве Тибора Самуэли; они уплетали гренки и, чавкая, рассказывали, как Самуэли с австрийским коммунистом Штрошнейдером перешел границу, как в деревне Лихтендорф они наскочили на жандармский патруль, как их опознали и привели в ближайшее караульное помещение; когда обыскивали Штрошнейдера, венгерский народный комиссар вынул из кармана носовой платок, в который был завернут револьвер, и выстрелил себе в грудь под левое шестое ребро…

— Трус, — прохрипел столяр.

— …и умер, когда его перевозили в Винер-Нейштадский военный госпиталь.

Йошка, у которого кровь отхлынула от лица, с ферзем д-ра Тартаковера в руке, услышал, как два субъекта надругались над памятью покойного.

— Жаль его, — ехидно заметил помощник аптекаря. Взгляды присутствующих обратились к нему. — Я так понимаю, — продолжал он, — его надо было схватить живьем, чтобы вырвать сначала язык, а потом уж колесовать.

Оба маклера понимающе закивали головами, а Йошка собрал шахматные фигуры и вышел из-за столика; нечаянно уронив ящик, он опустился на колени и принялся собирать под столом пешки; ему страстно захотелось вцепиться зубами в икры этих людей и куснуть их так, как сделал бы это какой-нибудь бешеный пес.

Лингвист продолжал читать, беззвучно шевеля губами.

Йошка, белый как полотно, уселся в кухне и сидел, не поднимая глаз; его не столько взволновало известие о гибели человека, сколько гнусная клевета, сопровождавшая эту печальную весть.

Парикмахер пустился в разглагольствования о том, что его двоюродный брат был вожаком контрреволюционного мятежа в Дунапатае; теперь этот братец согласно декрету об амнистии лиц, осужденных за совершение политических преступлений в период между 21 марта и 2 августа, вышел на свободу и якобы вновь становится важной персоной. Маклеры обсудили также манифестацию служащих муниципалитета, затем открытое выступление бывшего вицебургомистра Тивадара Боди против рабочего совета и наконец призыв министра внутренних дел положить конец влиянию политических партий в муниципалитете.

— Прежние советники уже приняли свои отделы, — заметил второй маклер.

Напоследок они обсудили репертуар театров и долго совещались, в какой театр пойти вечером: в Будапештском театре давали «Народоненавистник» (при этом слове маклеры поморщились), в Будайской студии — «Господа офицеры в женском монастыре», а в Театре Маргит — «Недотрогу»…

В это время в кофейню вошел согбенный маленький человечек в помятом сером костюме, осмотрелся, сел за первый столик в среднем ряду и заказал лимонад; тетушка Йолан, подавая лимонад, окинула его внимательным взглядом.

— Моя фамилия Штраус, — сказал человечек едва слышно, — я подожду.

Тетушка Йолан ушла в кухню, а маленький Штраус принялся спокойно потягивать лимонад, потом достал из кармана газету и стал читать, но то и дело поднимал глаза и поглядывал поверх газеты.

Первым покинул кофейню кровожадный помощник аптекаря, за ним ушли оба маклера; между тем парикмахер доверительно сообщил своему другу, что евреям еще предстоит хлебнуть горя, на что столяр, который не любил разговоров на эту тему, неопределенно пожал плечами, однако противоречить не стал.

Лингвист, увлеченный описанием чудодейственного копья Арджуны, позабыл обо всем на свете, лоб его покрылся испариной, и даже очки запотели; он снял их и, подслеповато щурясь, старательно протирал, а Штраус с жалостью смотрел на этого чудака не от мира сего.

Наконец расплатился и парикмахер и ушел вместе со столяром. Тогда Штраус поднялся и подошел к двери, ведущей в кухню.

— Получите с меня, — произнес он негромко.

— Семьдесят филлеров, — объявила тетушка Йолан и сделала рукой отрицательный жест, означавший, что посетитель ничего ей не должен. — Четвертый этаж, двенадцать, угловая квартира, стучать три раза, — сказала она затем.

Штраус попрощался и вышел. Некоторое время он шел в направлении площади Йожефа, но, дойдя до угла улицы Мерлег, вернулся, поднялся на четвертый этаж и трижды постучал в дверь. Чуть погодя дверь отворилась.

— Приготовьтесь, товарищ Эгето, — сказал Штраус, — мы отправляемся в В. Богдан ждет вас. — На губах его мелькнула еле уловимая улыбка.