— Может быть, — ответил сын, — может быть, мама. Хорошо бы мою одежду сразу как следует пропарить.
— Я дам тебе чистое белье, — сказала старуха. — Твой. темный костюм в сохранности. И ты сразу ляжешь спать.
— Нет, не лягу. Я наряжусь, как барин, и мы дождемся Маришку. Для нее это будет сюрприз: Лайош Дубак собственной персоной, вымытый и в штатском костюме.
Мальчик молча помог отцу раздеться. Старуха раздула в плите огонь, поставила греть воду и начала готовить ужин.
— Какой ты худющий, папа, — заметил мальчик.
— Я потом расскажу тебе о диго, — пообещал отец. — Так мы называли итальянцев.
Лайош Дубак остался в зеленых солдатских подштанниках, а старуха принесла горячую воду и вылила ее в корыто.
— Я совсем как младенец: уа-уа! — пошутил Дубак старший и, когда старуха целомудренно отвернулась, уселся в корыто.
— Я потру тебе хорошенько спину, папа, — хлопотал вокруг отца мальчуган.
— Три сильнее, Лайчи, — приговаривал отец, — три так, будто ты настоящий банщик; как хорошо, что ты мой сын. А знаешь ли ты, что любят есть больше всего итальянцы? Кошек. Они едят их с сыром, для них кошатина вкуснее гусятины…
— Вот видишь! — обратилась старуха к внуку, который, покраснев и кряхтя от усердия, тер спину отца. — Вот где настоящая история! Это тебе не летающие носы!
— О какой это истории вы там говорите? — полюбопытствовал Лайош Дубак, с наслаждением плескаясь в корыте, и вздохнул от удовольствия. — Даже король так не купался! — воскликнул он и стал вытираться.
Потом он облачился в чистые сорочку и кальсоны, и старуха, достав из шкафа бережно сохраненный ею темно-синий костюм, подала его сыну.
— Как хорошо, что ты дома, — сказала она и пощупала его исхудалые плечи. — Ну и кляча ты стал!
— Лучшего и желать нельзя! — сказал Лайош Дубак, усаживаясь за кухонный стол, на котором уже дымился горячий картофель с паприкой, наскоро приготовленный старухой из последних запасов. — Такую еду я не променял бы на всех морских червей итальянцев! — И он прищелкнул языком. — Знайте же, что я и это ел; они ведь там кормятся всякими отвратительными морскими червями да своими замысловатыми изделиями из теста. А вы, разве вы не будете есть со мной? Тогда и я не…
— Пускай твой сын поест с тобой, — сказала старуха и подала на стол еще одну тарелку, ложку и вилку. — А мне на ночь нельзя…
Дубак младший не заставил просить себя дважды, подсел к столу и с завидным аппетитом принялся за еду. Набив до отказа рот картофелем, выпучив глаза, мальчик жадно поглощал содержимое тарелки.
Покончив с едой, Дубак старший выпил стакан холодной воды.
— Даже водопроводный напиток и тот дома лучше, — сказал он.
Старуха быстро прибрала в кухне.
— А теперь я буду рассказывать, — объявил Лайош Дубак.
— Ты не устал? — спросила старуха.
— Нет, подождем Маришку.
Старуха вздохнула.
Рассказывать, однако, Лайош Дубак ничего не стал. Втроем они сидели за кухонным столом и молчали. Мальчика вдруг стало клонить ко сну, он положил голову на стол, ухватился за руку отца и, не выпуская ее, заснул. Старуха приготовила ему постель.
— Почему в кухне? — спросил Лайош Дубак.
— Мы с ним будем спать в кухне, — ответила старуха.
Слабый румянец окрасил щеки Лайоша Дубака.
— Разум у него — прямо огонь! — сказала старуха, когда, уложив ребенка, снова уселась за стол. — Только ест он мало, в его возрасте надо бы больше.
— Когда-то и я был таким сопляком, — сказал Лайош Дубак, — а теперь у меня усы. Ну, рассказывайте, мама, как вы живете. Говорят, есть нечего. Что тут у вас с этим новым правительством? Есть ли галантерейные магазины? Я видел, что Брахфельд закрыт. Ведь мы там, в Удине, Градеце и Лайбахе, почти ничего не слыхали о вас. Знали, что какая-то Советская республика; что же это было такое? — Помолчав немного, он как-то весь подался вперед. — Как Маришка?
— Она ничего, — сказала старуха, избегая глядеть на сына. — Увеличили пособие солдатским семьям. Пока тебя не было, я ходила стирать. В большую квартиру нашего домовладельца — раньше там одна только горничная расхаживала — вселили семью рабочего. Они в гостиной пеленки сушили — горничная рассказывала. Много еще чего было — говорили, что теперь для бедняков наступит рай. Ну, мы, конечно, понимали, что не так это просто сделать.
— Что и говорить, конечно, нет. А вы, мама, видать, коммунисткой стали?
— Какая из меня коммунистка! — возразила мать. — Старуха я. А что, бедняку нельзя в своей партии состоять? Сейчас тут у нас румыны командуют, ты слыхал?
— Слыхал. Поди разбери его, этот коммунизм. Брахфельда ведь закрыли. А с приказчиками что же?
— Не знаю. Богачи охали-ахали, когда у них лишнее отбирать стали. Разве ты не читал — народная собственность!
— Нет, в поезде я только слыхал об ужасных зверствах, которые они над монашками чинили.
— Вот как? — задумчиво проговорила старуха. — Ты рассуждаешь точно так же, как Виктор Штерц.
— Кто это?
— Дня два сидел под арестом. Сын домовладельца. Был офицер, злился, что отобрали у них для народа дом да фабрику салями. Ну, он-то подобные вещи говорил оттого, что зол на них. А ты и поверил? Теперь-то их почем зря ругают, так уж заведено.
— Все офицеры порядочные пройдохи! — сказал Лайош Дубак. — Даже в Градеце они особое довольствие получали, не то что другие военнопленные, и жалованье полностью. Им и в город разрешали ходить, и в кафе захаживать. А мы на червивом горохе сидели, а то, бывало, и его не давали. Тогда я много думал о них, о вас, о Лайчи, о Маришке…
— Видишь! — живо откликнулась старуха. — Вот где собака зарыта! Бедняку всегда было плохо и будет плохо, раз и красным не удалось. Это я тебе говорю. А ведь они, тетушка Фюшпёк говорила, и впрямь беднякам добра желали. Все это правда — они увеличили пособие солдатским семьям. И с квартирами тоже… И барыни в шляпах в очередях стояли, как и мы… Только одна беда была, и большая беда: ничего в лавках не было, кроме ячневой крупы да тыквы. Хотя бы капельку жира, а главное — простого стирального мыла! Теперь, говорят, какие-то белые придут. Послушай, Лайош, я знаю: нашему брату еще тяжелее будет. Ты не смейся.
— Ну и спит этот Лайчи! Как сурок! — проговорил Лайош Дубак. — А большой какой стал! Словом, война, мы это прекрасно знаем, мама! — Он испытующе посмотрел на мать. — Дома хорошо. Семья… — проговорил он задумчиво. — Маришка…
— А Россия? — внезапно спросила старуха. — Там, говорят, бедняки держатся крепко. Видать, эта власть справедливая, недаром Виктор Штерц так бесится из-за нее. Эти Штерцы никогда не покормят прачку завтраком.
— Мерзавцы! — бросил Лайош Дубак. — Много льется крови, вот в чем беда, мама. А нам бы не мешало хоть капельку мира, чтоб можно было спокойно пожить…
— Не придет он, — сказала старуха.
— Кто? — не понял сын.
— Мир. В полицейском управлении людей калечат без всякой жалости!
— Поздно уже, — заволновался вдруг Лайош Дубай. — Скоро половина десятого. По улицам уже нельзя ходить. Где Маришка? Не случилось ли с ней чего?
Старуха молчала.
— Боже мой! — произнес он со вздохом, и голова его затряслась сильнее.
Старухе стало жаль сына.
— Не волнуйся, — медленно проговорила она. — Придет.
— Вы чего-то недоговариваете, мама? — спросил он, не скрывая своего беспокойства и пристально глядя на мать.
— Недоговариваю? — не поднимая глаз, переспросила старуха. — У Фюшпёков еще горит свет. Ты писал, что Болдижар Фюшпёк был с тобой. На твоем месте я бы сходила к ним сейчас…
— Вы правы, — сказал Лайош Дубак. — Он, бедняга, погиб на моих глазах. Какие мы все-таки бессердечные. Я сейчас же отправлюсь туда, может, они еще не легли. Как только придет Маришка, сразу постучите к ним и позовите меня. Почему она так задержалась, что это может означать?
Старуха не отвечала, и он пошел к двери. Голова его тряслась. Старуха смотрела вслед сыну.
