— Никто не видал? — в кухне квартиры номер двенадцать, расположенной на четвертом этаже, спросила у Эгето вдова Фюшпёк, владелица кофейни, помещавшейся в том же доме.
— По-моему, нет. Какой-то тщедушный человек шел по лестнице впереди меня и постучал в соседнюю квартиру. Он меня не видел.
— Что за человек? Вечером, так поздно?
— Щупленький такой, солдат…
Эгето умылся теплой водой и побрился, Он сразу как будто помолодел, глаза казались более синими, и на худощавом лице разгладились морщины.
— Теперь совсем другое дело! — сказал он почти с удовлетворением, усаживаясь в кухне за стол и принимаясь за дымящийся картофель с паприкой, который тетушка Фюшпёк минуту назад сняла с плиты и поставила перед ним.
В этот насыщенный тягостным напряжением вечер, когда простых людей обуял страх перед мрачной неизвестностью фатально надвигающихся событий, не только в кухнях Дубаков и Фюшпёков, но и во всем городе тысячи бедняков ели на ужин картофель с паприкой. В этот вечер хозяйки, словно по мановению волшебной палочки, отыскали в глубине кладовых бережно хранимый последний килограмм картофеля, положили в кастрюлю ложку жира, где вскоре, после недолгих колебаний, зашипел, золотясь, накрошенный лук и стала постепенно румяниться картошка. Запахи пищи, которую готовили на ужин в этот вечер, наполняли квартиры, состоящие из комнаты и кухни; они просачивались в обиталища мелких буржуа, где над кроватями красовались цветные олеографии, изображающие умирающего Петёфи или скитающегося Ракоци, проникали они и в комнаты, ставшие пристанищем пролетарских семей…
Для того чтобы показать особенности той эпохи и выделить ее характерные черты, добросовестный бытописатель, изображая носителей этих черт, то есть живых людей, их сознание, порожденное конкретными условиями того времени, никоим образом не может обойти молчанием сей ритуальный картофель с паприкой, составлявший единственное меню будапештских ужинов 3 августа 1919 года; этот картофель с паприкой был роскошью, да, неслыханной роскошью по сравнению с осточертевшими, набившими оскомину ячневой и кукурузной кашей и рагу, приготовленным из тыквы. Мелкие буржуа ели, исполненные надежды: съедим все, что у нас есть, и блокада будет снята, ибо Антанта видит, что мы сделались демократами. Пролетарии ели в хмуром раздумье: кто знает, где придется есть завтра вечером? Длинноусые отцы семейств и их худосочные отпрыски сопровождали свое насыщение громким чавканьем: все, что попало к нам в желудок, безусловно, наше! Иные размышляли: будущее, может быть, хоть на йоту, но все же принесет облегчение, — и последним кусочком хлеба начисто вытирали тарелку. Те, кто мыслил трезво, надеялись лишь на одно: еда и воспоминание о ней придаст им силы в последующие дни.
Эгето съел свою порцию картофеля с паприкой; после трапезы в этой квартире, как и в соседней, у Дубаков, за столом в кухне сидели втроем. Полнолицая смуглая тетушка Йолан (один господь бог знал, почему эту цветущую сорокалетнюю женщину все называли тетушкой), ее шестнадцатилетний сын Йожеф — ученик коммерческого училища с лицом, усыпанным веснушками, и снявший китель Эгето обменивались новостями.
— Обыск был? — спросил Эгето.
— Штатские приходили, — кивнув, сказал веснушчатый парнишка. — С ними только один был в форме. Они все перерыли, а тетушка Терез бранилась даже при них, матушку их помянула — они стекло в буфете разбили и Юлике затрещину дали.
Йошка Фюшпёк, побывавший днем в В., рассказывал сейчас обо всем, что ему удалось узнать. Сперва он навестил своего бывшего одноклассника Кароя Хорна; Хорны держали пивную на углу улиц Теметё и Сент-Геллерта— это была известная пивная Хорна. Оттуда он проник к квартирной хозяйке Ференца Эгето, тетушке Терез. Дядя Фери очень хорошо сделал, что с субботы на воскресенье не ночевал дома: всю ночь напролет какие-то люди с дубинками в руках вертелись подле ворот его дома — видно, его, дядю Фери, подстерегали. И это сущая правда: в воскресенье на рассвете разгромили рабочий клуб — он сам видел; еще днем там стоял часовой с ружьем, прямо на улице валялись ножки от стульев и то, что осталось от сломанных столов; как их выбросили, так они и лежали под разбитыми окнами; на тротуаре виднелись темные пятна крови — говорят, было трое убитых.
Веснушчатый парнишка, ученик коммерческого училища Йошка Фюшпёк знал город В. как свои пять пальцевой там родился и там же окончил четыре класса гимназии. Долгое время они жили на улице Густава Кеменя, а Ференц Эгето, пока его не призвали на военную службу, был у них квартирантом. Сюда, в Будапешт, они переехали в феврале 1916 года, когда тетушка Фюшпёк приобрела на улице Надор, дом восемь, вот эту самую кофейню.
— Юлика не плакала? — спросил Эгето.
— Нет, не плакала. Она тоже бранилась, и даже похлеще, чем ее мать, но тетушка Терез шлепнула ее по губам. Тогда Юлика спросила: «А почему тебе можно, мама?» А тетушка Терез ответила, что она, мол, вдова, и буфет разбили ее, а не Юликин. А я, я сказал, что не видел вас, дядя Фери, и понятия не имею, где вы. «Видел ты его или нет — все равно, но, ради бога, пускай он и не думает возвращаться! Здесь все перевернулось, ночью его два раза искали и подстерегали на углу нашей улицы; особенно старался чиновник муниципалитета Рохачек».
— Хорёк, — бросил Эгето. — Его младшего брата, офицера, хотели повесить на заводе М. Потом расстреляли.
— Во время обыска этот Рохачек свирепствовал больше всех, то и дело поминал ревтрибунал и раскидал все вещи. А тетушке Терез пригрозил: мол, велит вздернуть ее за то, что она несколько лет держала на квартире такого коммуниста. Тут вмешалась Юлика и говорит: «Моя мама — вдова контролера железной дороги и сдает квартиру тому, кто ей платит». Ну а Рохачек всех и каждого готов отправить на тот свет, чтобы отомстить за смерть брата. На улице людей полным-полно, и все с железными палками. Книги Маркса тетушка Терез припрятала; она сказала, если вам нужна одежда, дядя Фери, пожалуйста, известите ее. «Я не знаю, где он», — сказал я. А тетушка Терез говорит: «Так и надо, правильно!» Сегодня в полдень вас, дядя Фери, искал господин учитель Маршалко.
— И он тоже? — поразилась тетушка Фюшпёк.
— Чего он хотел? — помолчав, спросил хрипло Эгето.
— Этого тетушка Терез не знала, — пожимая плечами, ответил парнишка. — Лицо у господина учителя было очень красное и смущенное. Он заикался и все время потел. Наконец он спросил, не знает ли она, где дядя Фери. Тут тетушка Терез как закричит! Она, мол, никакого отношения к делам квартиранта не имеет. Тогда господин учитель стал еще больше потеть и запинаться. Он, дескать, не желает ничего дурного. И опять допытывался, где вы. Потом сказал: «Я хочу только помочь!» — и ушел. Тетушка Терез мне и говорит: «Боюсь я этого полоумного, он еще притащит ко мне…» А я ей говорю: «Он меня в гимназии учил и совсем не был полоумным». Тут тетушка Терез и на меня как закричит: «Мне-то лучше знать, полоумный он или нет! Ты уж помолчи!»
Паренек умолк.
— Чего же он все-таки хотел? — опять спросил Эгето.
Ответа не последовало.
— Вот и все, — сказал Йошка. — В пивной Хорна нельзя было играть в бильярд. Компания каких-то христиан-социалистов устроила там свое собрание, и приходский священник Верц сказал: «Наступила пора взяться наконец за евреев».
— Ну и люди, — задумчиво проговорила тетушка Йолан. — Избить ни в чем не повинную двенадцатилетнюю девочку…
— Да еще после мировой войны! — иронически, заметил Йошка. — Не надо придавать значение затрещине, мама.
— Нет, надо, — твердо сказал Эгето. — Надо возмущаться.
— Почему? — удивленно спросил Йошка. — Зачем?
— Изверги! — продолжая думать о своем, кипятилась тетушка Йолан. — Бьют стекла в буфете!
— Тебе это хорошо известно, — сказал Эгето.
— Когда идет борьба, — возразил Йошка, — нет времени возмущаться.
— Есть время. Человек борется не одной винтовкой, человек еще борется сердцем. Тот, кто прислушивается лишь к зову своей винтовки, не кто иной, как наемник или анархист. Кто прислушивается только к зову сердца, тот моралист или мечтатель. В целом свете лишь мы одни, коммунисты, прислушиваемся к голосу и того и другого.
