— Нет, — вскричал Мусдемон, поднимаясь с полу, — это невозможно! Тут должна быть ужасная ошибка. Не может быть, чтобы канцлер Алефельд оказался таким подлецом… Я нужен ему… Не может быть, чтобы вас послали ко мне. Выпустите меня, бойтесь навлечь на себя гнев канцлера…
— Да разве ты сам не назвал себя Туриафом Мусдемоном? — возразил палач.
Узник молчал несколько мгновений.
— Нет, — вдруг вскричал он, — я не Мусдемон, меня зовут Туриаф Оругикс.
— Оругикс! — вскричал палач. — Оругикс!
Поспешно сорвал он парик, скрывавший черты лица осужденного, вскрикнул от изумления:
— Брат мой!
— Твой брат! — изумился Мусдемон с стыдом и радостью. — Так ты?..
— Николь Оругикс, палач Дронтгеймского округа, к твоим услугам, братец Туриаф.
Осужденный кинулся на шею к палачу, называя его своим дорогим, милым братцем; но эта братская встреча не растрогала бы свидетеля. Туриаф ластился к Николю с притворной боязливой радостью, но Николь глядел на него с мрачным смущением. Можно было сказать, что тигр ласкается к слону, придавившему ногой его брюхо.
— Какое счастие, братец Николь!.. Как я рад, что встретился с тобою!
— Ну, а я так не рад за тебя, Туриаф.
Осужденный, делая вид, будто не слышал его слов, продолжал дрожащим голосом:
— Без сомнения, у тебя есть жена, детки? Позволь мне обнять мою дорогую невестку, моих милых племянничков.
— Толкуй! — пробормотал палач.
— Я буду им вторым отцом… Послушай, братец, ведь я в силе, в милости…
Братец ответил зловещим тоном:
— Да, был когда-то!.. А теперь жди милости от святых, у которых ты наверно выслужился.
Последняя надежда оставила осужденного.
— Боже мой, что это значит, дорогой Николь? Встретившись с тобой, я уверен был в своем спасении. Подумай только: одно чрево выносило нас, одна грудь вскормила, одни игры забавляли нас в детстве. Вспомни, Николь, ты ведь брат мой!
— До сих пор ты об этом не помнил, — возразил мрачно Николь.
— Нет, я не могу умереть от рук родного брата!..
— Сам виноват, Туриаф. Ты сам расстроил мою карьеру, помешав мне сделаться государственным палачом в Копенгагене. Разве не ты спровадил меня в это захолустье? Если бы ты не был дурным братом, ты не жаловался бы на то, что теперь так тревожит тебя. Меня не было бы в Дронтгейме, и другой палач расправился бы с тобой. Ну, довольно болтовни, брат, пора умирать.
Смерть ужасна для злодея по тому же, почему не страшна для доброго. Оба расстаются со всем человеческим, но праведность освобождается от тела, как от темницы, а злодей теряет в нем крепость.
Осужденный катался по полу и ломал себе руки с воплями, более раздирающими, чем скрежет зубовный грешника.
— Милосердный Боже! Святые ангелы небесные, если вы существуете, сжальтесь надо мною! Николь, дорогой Николь, именем нашей матери умоляю тебя, не лишай меня жизни!
Палач указал ему на пергамент.
— Не могу, я должен выполнить приказ.
— Он не касается меня, — пробормотал с отчаянием узник, — тут говорится о Мусдемоне, а не обо мне. Я Туриаф Оругикс.
— Полно шутить, — сказал Николь, пожимая плечами, — я отлично понимаю, что дело идет о тебе. Впрочем, — добавил он грубо, — вчера ты не признал бы своего брата, Туриаф Оругикс, а потому останься для него и на сегодня Туриафом Мусдемоном.
— Братец, милый братец, — стонал несчастный, — ну, подожди хоть до завтра! Не может быть, чтобы великий канцлер подписал мой смертный приговор. Это ужасная ошибка. Граф Алефельд души не чает во мне. Клянусь тебе, Николь, не делай мне зла!.. Скоро я снова войду в милость и тогда вознагражу тебя за услугу…
— Одним только ты можешь наградить меня, Туриаф, — перебил палач, — я уже лишился двух казней, на которые сильно рассчитывал; бывший канцлер Шумахер и сын вице-короля ускользнули из моих рук. Мне решительно не везет. Теперь у меня остался Ган Исландец и ты. Твоя казнь, как ночная и тайная, принесет мне двенадцать золотых дукатов. Так не противься же, вот единственное одолжение, которого я жду от тебя.
— Боже мой!.. — глухо застонал несчастный.
— Правда, это одолжение будет первое и последнее, но за то обещаю тебе, что ты не будешь страдать. Я по-братски повешу тебя. Ну, по рукам, что ли?
Мусдемон поднялся с полу. Ноздри его раздувались от ярости, пена выступила у рта, губы стучали как в лихорадке.
— Сатана!.. Я спас Алефельда, обнял брата! А они убивают меня! Они задушат меня ночью, в тюрьме, никто не услышит моих проклятий, голос мой не загремит над ним с одного конца королевства до другого, рука моя не сорвет покрывала с их преступных умыслов! Вот для какой смерти чернил я всю свою жизнь!..
— Негодяй! — продолжал он, обратившись к брату. — Ты хочешь сделаться братоубийцей.
— Я палач, — невозмутимо ответил Николь.
— Нет! — вскричал осужденный, бросаясь, очертя голову, на палача.
Глаза его пылали яростью и наполнились слезами, как у задыхающегося быка.
— Нет, я не умру так! Не для того жил я страшной змеею, чтобы меня растоптали как презренного червя. Я издохну, укусив в последний раз; но укушу смертельно.
С этими словами он злобно схватил того, которого только что обнимал по-братски. Льстивость и ласковость Мусдемона обнаружились теперь во всей наготе. Он освирепел от отчаяния, прежде он ползал, как тигр, теперь, подобно тигру, выпрямился. Трудно было бы решить, который из братьев страшнее в минуту отчаянной борьбы; один боролся с бессмысленной свирепостью дикого зверя, другой с коварным бешенством демона.
Но четыре алебардщика, до сих пор безучастно присутствовавшие при разговоре, поспешили теперь на выручку к палачу. Вскоре Мусдемон, сильный только своей яростью, был побежден и, бросившись на стену с дикими криками, стал царапать ногтями камень.
— Умереть! Адские силы!.. Умереть, и крики мои не пробьют этих сводов, руки не опрокинут этих стен!..
Он более не сопротивлялся. Бесполезные усилие истощили его. С него стащили платье, чтобы связать его, и в эту минуту запечатанный пакет выпал из его кармана.
— Это что такое? — спросил палач.
Адская надежда сверкнула в свирепом взоре осужденного.
— Как я это забыл? — пробормотал он. — Послушай, брат Николь, — прибавил он почти дружелюбным тоном, — эти бумаги принадлежат великому канцлеру. Обещай мне доставить их ему, а затем делай со мной что хочешь.
— Ну так как ты угомонился наконец, обещаю тебе исполнить твою последнюю просьбу, хотя ты и не по-братски поступил со мною. Оругикс ручается тебе, что эти бумаги будут вручены канцлеру.
— Постарайся вручить их лично, — продолжал осужденный, с усмешкой глядя на палача, который от природы не понимал усмешек, — удовольствие, которое они доставят его сиятельству, быть может сослужит тебе добрую службу.
— Правда, брат? — спросил Оругикс. — Ну спасибо, коли так. Чего доброго, добьюсь наконец диплома королевского палача. Расстанемся же добрыми друзьями. Я прощаю тебе, что ты исцарапал меня своими когтями, а ты уж извини, если я помну твою шею веревочным ожерельем.
— Иное ожерелье сулил мне канцлер, — пробормотал Мусдемон.
Алебардщики потащили связанного преступника на средину тюрьмы; палач накинул ему на шею роковую петлю.
— Ну, Туриаф, готов ты?
— Постой, постой, на минутку! — застонал осужденный, снова теряя мужество. — Ради Бога, не тяни веревки, пока я не скажу тебе.
— Да мне и не надо тянуть веревку, — заметил палач.
Минуту спустя он повторил свой вопрос:
— Ну, готов, что ли?
— Еще минутку! Ах, неужели надо умереть!
— Туриаф, мне нельзя терять время.
С этими словами Оругикс приказал алебардщикам отойти от осужденного.
— Одно слово, братец! Не забудь отдать пакет графу Алефельду.
— Будь покоен, — ответил палач и в третий раз спросил: — Ну, готов, что ли?
Несчастный раскрыл рот, быть может, чтобы умолять еще об одной минуте жизни, но палач нетерпеливо нагнулся и повернул медную шишку, выдававшуюся на полу.
