Орденер был слишком озабочен, чтобы смеяться над злоключениями своего спутника. Первый прервав молчание, он спросил его ласковым тоном:

— Ну, старина, в каких это развалинах можно найти завтра Гана Исландца, как утверждает этот малорослый, которому, кажется, все известно.

— Я не знаю… не дослышал, высокородный господин, — ответил Спиагудри, действительно сказав правду.

— Ну, в таком случае я могу встретиться с ним только после завтра в Вальдергогской пещере?

— В Вальдергогской пещере! Это действительно излюбленное убежище Гана Исландца.

— Так идем же туда, — сказал Орденер.

— Надо повернуть налево за Оельмский утес; до Вальдергогской пещеры менее двух дней ходьбы.

— Известна тебе, старина, эта странная личность, которая, кажется, так отлично знает тебя? — осторожно осведомился Орденер.

При этом вопросе Спиагудри снова затрясся от страха, который начал было ослабевать в нем, по мере того как удалялись они от деревушки Оельмё.

— Нет, право нет, — ответил он, несколько дрогнувшим голосом, — только голос-то у него больно странный…

Орденер попытался успокоить своего проводника:

— Не бойся ничего, старина, служи только мне хорошо и я не выдам тебя никому. Если я выйду победителем из борьбы с Ганом, обещаю тебе не только помилование, но отдам и те тысячи королевских экю, которые назначены за голову разбойника.

Чувствуя необыкновенную привязанность к жизни, честный Спиагудри в то же время страстно любил золото. Обещание Орденера произвели на него магическое действие. Они не только рассеяли весь его страх, но еще пробудили в нем ту смешную веселость, которая выражалась у него длинными монологами, странной жестикуляцией и учеными цитатами.

— Господин Орденер, — начал он, — если бы мне пришлось по этому поводу вступить в спор с Овер Бильзейтом, прозванным Болтуном, ничто, нет ничто не заставило бы меня переменить мое мнение, что вы самый мудрый, самый достойный молодой человек. Да и в самом деле, что может быть прекраснее, что может быть славнее, quid сithаrа, tubа, vеl campana dignius[30], как благородно рисковать своей жизнью, чтобы освободить страну от чудовища, от разбойника, от демона, в котором совокупились все демоны, все разбойники, все чудовища?.. Кто посмеет сказать, что вас влечет к тому постыдная корысть! Благородный господин Орденер награду за поединок отдает своему спутнику, старику, который только на милю не доведет его до Вальдергогской пещеры. Не правда ли, милостивый господин, ведь вы дозволите мне обождать результата вашей славной борьбы в деревушке Сурб, расположенной в лесу, за милю от Вальдергогского берега? А когда узнают о вашей блистательной победе, по всей Норвегии пойдет такое веселье, какое некогда обвладело Вермундом Изгнанником, когда с вершины Оельмского утеса подле которого мы теперь проходим, приметил он большой костер, разведенный братом его Гафданом в знак освобождение, на Мункгольмской башне…

При этом имени Орденер с живостью прервал его:

— Как! Неужели с высоты этого утеса видна Мункгольмская башня?

— Да, милостивый государь, за двенадцать миль к югу, среди гор, прозванных нашими предками Скамейками Фригга. Теперь должен быть хорошо виден башенный маяк.

— Неужели! — вскричал Орденер в восторге при мысли еще раз взглянуть на место, в котором он оставил свое счастие. — Старик, без сомнение какая-нибудь тропинка ведет на вершину этого утеса?

— Само собою разумеется. Тропинка эта, начавшись в лесу, куда мы сейчас выйдем, по некрутой отлогости поднимается к самой голой вершине утеса, где продолжается уступами, высеченными в скале товарищами Вермунда Изгнанника, вплоть до замка, у которого и оканчивается. Развалинами замка вы можете полюбоваться при лунном свете.

— Ну, старина, укажи мне тропинку. Мы переночуем в развалинах, откуда видна Мункгольмская башня.

— Что за фантазия, милостивый государь? — сказал Спиагудри. — Усталости этого дня…

— Я помогу тебе, старина, взобраться; никогда еще не чувствовал я себя таким бодрым.

— Но, милостивый государь, терновник, которым поросла эта давно заглохшая тропинка, размытые дождем камни, ночь…

— Я пойду вперед.

— Но какой-нибудь зловредный зверь, гадина, какое-нибудь гнусное чудовище…

— Я пустился в путь не для того, чтобы избегать чудовищ.

Мысль остановиться невдалеке от Оельмё совсем не нравилась Спиагудри; мысль же взглянуть на Мункгольмский маяк, быть может увидеть свет в окне комнаты Этели восхищала и влекла Орденера.

— Милостивый господин, — взмолился Спиагудри, — послушайтесь меня, откажитесь от вашего намерения. У меня есть предчувствие, что оно наделает нам беды.

Но что значила его просьба сравнительно с желанием Орденера.

— Довольно! — нетерпеливо перебил его Орденер. — Не забудь, что ты обязался верно служить мне. Я хочу, чтобы ты указал тропинку, где она?

— Сейчас мы придем к ней, — ответил Спиагудри, принужденный повиноваться.

Действительно, они скоро нашли тропинку и стали подниматься по ней, но Спиагудри приметил с удивлением, смешанным с ужасом, что высокая трава была помята, что кто-то недавно прошел по древней тропинке Вермунда Изгнанника.

Генерал Левин Кнуд сидел в глубокой задумчивости перед столом, на котором лежало несколько бумаг и только-что распечатанные письма. Стоявший возле него секретарь по-видимому ожидал его приказаний.

Генерал, то стучал шпорами по роскошному ковру находившемуся под его ногами, то рассеянно играл украшениями орденской цепи Слона, висевшей на его шее. Время от времени он раскрывал рот, как бы намереваясь что-то сказать, но останавливался и потирал лоб, снова устремляя глаза на распечатанные депеши, лежавшие на столе.

— Что за чорт!.. — вдруг вскричал он.

После этого энергичного восклицание снова на минуту воцарилось молчание.

— Кто бы мог вообразить, — продолжал он, — что эти дьявольские рудокопы поднимутся на такие штуки?.. Очевидно, кто-нибудь тайно подстрекает их к возмущению… Но знаете ли, Ваферней, дело-то совсем не шуточное? Пятьсот или шестьсот негодяев под начальством старого разбойника Джонаса уже сбежали с Фарорских рудников; какой то молодой фанатик Норбит стал во главе возмутившихся гульдбрансгальцев; да и головорезы Зунд-Моёра, Губфалло, Конгсберга, которые ждут лишь сигнала, быть может уже взбунтовались. Знаете ли, что в это дело впутались и горцы под предводительством смелой кольской лисицы, старого Кеннибола? Знаете ли, наконец, что, если верить донесениям синдиков, на севере Дронтгеймского округа носится слух, что руководит этим инсуррекционным движением страшный Ган, знаменитый разбойник, голову которого мы только что оценили? Ну, что вы скажете на это, любезный Ваферней?

— Ваше превосходительство, — начал Ваферней, — вам известно какие меры…

— Во всей этой кутерьме я не могу объяснить себе только одно обстоятельство, именно то, что в нашем узнике Шумахере подозревают зачинщика смуты. Этому никто не удивляется, меня же это изумляет донельзя. Я не могу допустить, чтобы человек, которого уважает мой честный Орденер, мог быть изменником. А между тем утверждают, что рудокопы взбунтовались за него, его имя служит им лозунгом и паролем; они даже величают его король… Это еще понятно… но каким образом все эти подробности были уже известны графине Алефельд шесть дней тому назад, когда только первые признаки мятежа проявились в рудокопнях? Тут что то неладно… Но все равно, надо принять предосторожности. Дайте мою печать, Ваферней.

Генерал написал три письма, запечатал их и вручил секретарю.

— Этот приказ вы передадите барону Ветгайну, командиру стрелков, стоящих гарнизоном в Мункгольме; пусть полк его немедленно выступит против мятежников… Вот предписание коменданту Мункгольма, чтобы он усилил надзор за бывшим великим канцлером. Мне необходимо самому повидаться и переговорить с Шумахером…