Гости поздоровались с Анютой и проследовали в комнаты.
— Ну, что я тебе говорил! — шепнул по дороге Белявский. — Дело верное!
Кытин обхватил руку Гурия Михайловича выше локтя и пожал ее в благодарном порыве. Он понял, что не зря писал за Белявского книжку «На красный свет». Игра стоила свеч!
Следом за Белявским прибыли Карина и Герасим Федотович. Дядя Гера был взмылен и нагружен, как мул, покупками. Карина была в новом платье и белых туфлях с серебряными бантиками. Вторую пару в кремовой коробке «Фарро» она держала в руках и тут же убежала в ванную, чтобы примерить еще раз.
Она любила вещи как моль и никогда ими не насыщалась.
Заслышав в передней голоса гостей, Гурий Михайлович покосился на «Голубого козла» и выбежал навстречу, чтобы упредить нежелательные вопросы и недоуменные восклицания.
— С кооперативом полный порядок, — доложил он Герасиму Федотовичу секретным голосом. Он потоптался на месте и так же секретно добавил: — Только прошу вас: о картине ни слова. В интересах нашего с вами дела пусть повисит тут до утра. Не омрачайте, ради бога, новоселье. Поверьте слову, я завтра же вам ее верну. Ровно в одиннадцать.
— Но позвольте! — сказал Герасим Федотович. — Я гоняюсь за вами второй день.
— Вы «гонялись», — с горечью повторил Гурий Михайлович. — А как я мотался эти дни насчет Дома композиторов… Так вот и умрешь в чужой приемной по чужому делу.
— Здравствуйте, Гурий, — сказала Карина, появившись из ванной уже в кремовых туфельках. — От чего вы собираетесь умирать?
— О, какое платье! — закричал Белявский и отпрянул в сторону, как бы ослепленный фарами. — Глядя на вас, Кариночка, я всякий раз умираю.
Золотарь по-городскому, стараясь не обслюнявить, приложился к руке Карины и, показавши на комнаты, проговорил:
— Прошу в наш шалашик.
Гурий Михаилович забежал вперед хозяина и взял на себя роль экскурсовода.
— Мебель стиля Павловский ампир, — пояснил Гурий Михайлович. — Вы на ножки, на ножки гляньте!
Он присел на корточки, предлагая последовать его примеру.
— Это вам не Кузьмы-топорника работа, а настоящий «Чиппиндейл».
— Чиппиндейл — это вещь, — сказала Карина. — Ну просто замечательно.
— А этот каков красавец! — погладил он любовно буфет. — Одной меди на пушку хватит! А стекла…
Тут экскурсия была прервана диким сопением.
Белявский обернулся.
В дальнем углу вздымал грудью красный от возмущения Кытин. Впопыхах его не представили гостям. Русский Кафка совершенно окоченел от такого хамства, а теперь задышал, как прострелянный баян…
— Ах, да! — воскликнул Белявский. — Я не познакомил вас с нашим писателем.
Кытин нежно ощерился и заговорил, перемежая речь покровительственной ухмылкой.
В незнакомой компании его комплекс проявлялся однообразно и сводился к нечаянной демаскировке собственных достоинств.
— Как странно устроен мир, — излагал он, поглощая Карину взглядом. — Казалось бы, чего желать нашему Кириллу? Богат, знатен, а мучается хуже Кочубея… «Завидую, говорит, завидую тебе, Виктор, всеми фибрами». — «Глупо и напрасно, — это я уже говорю. — Чего с горы не дано, в аптеке не купишь».
В передней нетерпеливо заверещал звонок, Анюта пошла открывать двери, и в гостиную ворвалась Инга Драгунская. Нижняя губа у нее была недокрашена, а лицо пылало, как маяк.
— Товарищи! — закричала она с порога. — Вы даже не представляете, как вам повезло! Мне прислали стихи Максима Клавдина. Да, да, прямо из Янтарных Песков!
Инга порылась в сумочке, вытряхнула на стол бигуди, крем «Идеал» и достала со дна захватанный машинописный листочек.
— Вот послушайте!
Она сложила кулачок пистолетом и стала читать, грозя им в пространство на манер «похитителя балерин» поэта Моторина-Соловейчика:
Стоит он, подтянут и строг,
В шинели, как ночь, темно-синей.
Спокоен, как уличный бог,
Такой же красивый и сильный.
Взмахнет — и замедлят разгон
Трамваи и автомашины.
Стоит в «подстаканнике» он,
Все видя, как будто с вершины…
Инга перевела дыхание и, оглядев праздничными глазами слушателей, с тайной в голосе спросила:
— Ну, что вы на это скажете?..
— «Красивый и сильный»?! Вот это да!.. — воскликнул Белявский. — Это же прямой намек на директора издательства «Сила» Красовского… А как же! Он вам любой «разгон» замедлит. Я-то знаю: без бумаги к нему не подступишься…
— Вот оно что… Вот, оказывается, куда камушек, — сказала Инга, интригуя всех страстными интонациями голоса. — Если по совести, я подозревала нечто другое, но теперь вижу, что Гурий Михайлович прав… Ну, конечно же, прав! Не зря тут «трамваи и автомашины»: это про моего любимого поэта Моторина… «Красивый и сильный» его три года не печатает. Вы меня понимаете?
— Не совсем, — признался Золотарь. — При чем тут тогда «трамваи»?
— Что же, по-вашему, «трамваи» без моторов бегают? — сказала Инга снисходительно. — Аллегорию, друг мой, надо понимать.
— А я и без аллегорий догадался, откуда ноги растут! — самодовольно проговорил Кытин. — «Подтянутые и строгие» который год меня с рассказами тормозят… Им с «вершины» виднее, как мне разгоняться…
— Тоже мне «боги в шинелях»! — отозвалась Инга. — Метко их Максим Клавдии хлестнул.
— Да, да, хоть и туманно, но хлестко, — поддержал Золотарь, поднимаясь на звонок, чтобы встретить очередных гостей.
— Милости прошу! — сказал он, открывши дверь.
На пороге стоял Стасик Бурчалкин с незнакомым Золотарю молодым человеком.
— Извините за опоздание, — сказал Стасик. — Меня задержал брат. Вот он, виновник — перед вами.
— Очень, очень приятно, — склонился в рукопожатии драматург. — Надеюсь, вы тоже символист?
— Нет, нет, и даже не гладиатор. Вы уж извините меня.
— Ничего, бывает, — свеликодушничал непонятливый Золотарь. — Проходите, располагайтесь как дома.
Появление Стасика в гостиной было встречено восторженным гулом, а Белявский, сообразив, что хорошего ему ждать не приходится, даже повис у Бурчалкина на шее, пытаясь его по-родственному облобызать. Отлепив от себя Гурия Михайловича, Стасик жестом утихомирил восторги и предложил компании своего брата:
— Познакомьтесь — Бурчалкин-старший.
После Инги Драгунской Роману представили еле живого от смущения «Кафку».
— Мир тесен, — констатировал он с возмущением, после чего сжался, потух и старался больше не разговаривать.
Когда очередь дошла до Карины, она откинула голову назад и уставилась на Романа с той беззащитной истомой, от которой начинаешь говорить трубным голосом и чувствуешь, как на ногах прорастают шпоры.
Этот фортель был проделан не беспричинно, а с прямой целью уязвить Стасика, о котором ей стало кое-что известно такое… Но Бурчалкин-младший впился глазами в «Голубого козла» и, казалось, не замечал ничего другого.
— Ну, как вы находите? — сказал хозяин, перехватывая взгляд символиста и всхлипывая потухшей трубкой. — Какое ваше мнение?
Гости сгрудились за спиной Стасика, и лишь Карина с вызовом отошла к зеркалу, в котором, впрочем, просматривалось все, что происходило у противоположной стены.
«Никому нельзя верить! Никому! — думала она, поправляя для видимости прическу. — Герасим Федотович прав: наглый Бурчалкин картину не рисовал. Он променял меня — я-то дура вырядилась! — на эту бельмастую козлиную рожу».
«Как бы ее утащить? — размышлял Стасик. — Не хватать же ее со стены». Его пульс стучал, как минный механизм.
— Незрело, — процедил он, забывая, что рядом Карина и что он «автор». — Я, Иван Сысоевич, предложил бы вам кое-что другое… А это слишком реалистично. Убогая игра линий…
Золотарь подавился дымом и закашлялся, отыскивая взглядом Белявского.
