— Вот несчастье. Он что же, у вас тоже того… недомерок?

— Да не очень… Во всяком случае до метра семидесяти не дотянул, — и, спохватившись, добавил: — Впрочем, я его не мерял…

— Ну, Гурий Михайлович, вы действительно все можете!

— Все не все, а съемку я вам обеспечил. Пора бы и о маршруте трех морей подумать. Иначе зачем я к вам нанимался? Для кого бронь на «Чайку» выколачивал?!

Однако неблагодарный Сапфиров на юг не торопился все из-за того же проклятого стремления быть не «как все». Больше того, в интересах творческой неповторимости он решил закончить съемки в Ивано-Федоровске.

И тогда Белявский начал свою интригу.

— Все люди как люди, — говорил он, заглядывая «на минутку» из одного номера гостиницы в другой. — «Таежная история» давно в Пицунде, «На диком бреге» загорают в Алуште, «Лесорубы» в Боржоми… А мы, видите ли, «не как все»! Мы, извольте радоваться, на Безрыбице сидим… В самом что ни на есть Ивано-Федоровске?!

Слово «Федоровск» произносилось Белявским как «Нерчинск». Коллектив бросало в озноб, и во время работы на съемочной площадке поднималась форменная смута. Оператор Бржевский начинал прямо вслух бредить маршрутом трех морей. Маньяковская заводила разговор про черешню. Осветители давали не тот свет, а ослепленный Сергунин страстно швырял шапкой-ушанкой в юпитер.

— Я не могу воплощаться в такой обстановке! — кричал он, глухо топая казенными пимами. — Меня самого звали в «Лесорубы». Все люди как люди! А мы?..

Однако Сапфиров, что называется, зарвался и объявил слова «все люди как люди» вне закона.

Объявить-то он объявил, но достаточно было Мотыгину ляпнуть про Янтарные Пески — да еще этот Козел с его подзуживающей ухмылкой! — и в душе Сергунина всколыхнулся желчный осадок.

Гурий Михайлович это сразу подметил и не растерялся:

— А на юге сейчас хор-рошо! — сказал он, подстрекательски поглаживая грудь и по-кошачьи жмурясь.

— А вот я ему покажу «воробышка», — остервенился Сергунин и опрометью кинулся в коридор.

За какие-нибудь полчаса он сколотил блок человек в двадцать и внятно бормоча: «Янтарные Пески — родина барханов», — повел толпу в небезызвестный номер с ванной.

Сапфиров все еще тютюшкался с граненым стаканом, а Маньяковская продолжала шептать «гениально, изумительно», но в шепоте этом улавливалось нечто змеиное, да и как могло быть иначе, если она думала про себя: «Ну, паташон, ну, изверг, когда же это кончится»…

— Все люди как люди! — начал Сергунин, нахально прерывая репетицию.

— Что?! — переспросил Сапфиров, хотя отлично расслышал сказанное.

«Все люди как люди», — мстительно повторила Маньяковская.

— В чем дело! — вспыхнул Сапфиров. — Где дисциплина, спрашиваю, вы что, забыли про закон?

Белявский протолкся вперед и развел руками, давая понять: мол, закон законом, но против массы не попрешь.

— Я мерю мир особым взглядом! — сатанинским голосом пригрозил Сапфиров. — Каждый воробушко…

— А меня звали в «Лесорубы», — напомнил Сергунин. — Вон товарищи подтвердят.

— Прекратить! — закричал Сапфиров, забывая в горячке окать. — Прекратите базар, Сергунин!

Этого только Сергунин и дожидался.

— A-а!.. Так, по-вашему, коллектив — базар?! — полез он на стену, вдохновляя притихших было статистов. — И не кричите на меня. Я вам не любовница.

— Что вы имеете в виду? — взвилась некстати Маньяковская. — Товарищи, я прошу вынести Сергунина на собрание!

Статисты в дверях пфыкнули в кулачки, а Бржевский не нашел ничего лучшего, как сказать: «Не в этом дело».

— Как «не в этом»? Нет уж позвольте! Я вам не газировщица!!! — заверещала Маньяковская, вцепившись в Сергунина накрашенными коготками.

Их бросились разнимать, и в номере все пошло вверх дном. Это была уже не комната, а какой-то птичий остров, крикливый и бестолковый. Маньяковскую успокаивали в десять голосов и предлагали воды, но она визжала:

— Я не лань трепетная! Не овца тонкорунная!

Сапфиров понял, что добром это не кончится и надо предпринимать нечто срочное — размолотить клюкою стол в порошок или самому пасть в обморок. Но и то и другое не обещало результата, и, как человек не глупый, а очень даже хитрый, он пошел на попятный. Клюкой по столу он таки треснул, но следом за этим прокричал:

— Позвать ко мне Олега Поповича!

Соавтор Сапфирова литератор Попович прибежал с неестественной быстротой. Это был золотой человек, готовый написать хоть собственный некролог. Объяснения с ним длились не больше минуты. Олег тут же притулился к подоконнику, на столах он писать не привык, и дополнил сценарий эпизодом, где замерзавший в тайге герой внезапно вспоминает о море.

Мудрого Олега поздравили с творческой удачей, причем первой это сделала Маньяковская, непостижимым образом успевшая подкраситься и навести полный марафет.

Коллектив включился в суматошную работу. Сапфиров диктовал объяснительную телеграмму на студию. Статисты паковали реквизит и аппаратуру. Белявский заказал разговор с Янтарными Песками и в ожидании звонка стал печатать на машинке новое объявление:

Глухаря надо было выставить при съемках на пляже для показа, что море — вовсе не море, а бред замерзающего геолога. Белявский торопился и печатал с ошибками: «Чайка» отправлялась в рейс ровно через два с половиной часа.

Когда братья Бурчалкины прибежали в гостиницу, там было хоть шаром покати. У высокого, словно в тире, барьерчика отирался Ваня Федоров и, показывая дежурной то «Пчелу на дыне», то ватник, донимал ее приставанием:

— Как так «съехали»?! Дыню видишь? Ну! А вот ватник ему. Ношеный, как договаривались… Он мне нынче без надобности. Я на полное довольствие становлюсь: мне от государства положено, потому как я теперь пихмей…

— Много ты на себя берешь, Ваня, — отвечала дежурная сонно. — Ты бы прежде в толк взял: на шута им в Крыму твой ватник?.. Аль под голову заместо подушки класть?

— Четырнадцатый у себя? — лег на барьер Стасик.

— Вот еще один, — сказала дежурная. — Уехали они. Все уехали. Каждому в отдельности, что ли, повторять, — и, вспомнив вдруг нечто важное, встрепенулась и крикнула: — Клава, ты слышь? Нюрка-то замуж выходит!

— Но? — гулко отозвалось из титанной. — Кой леший на нее позарился?

Роман не терпел скандалов, но тут его задело за живое.

— Вы на работе или на завалинке? — сказал он по возможности ровным голосом. — Вас ведь живой человек спрашивает.

— А у нас других не бывает, — нисколько не испугалась дежурная. — Мертвых, гражданин, не поселяем.

Оглушенный таким хамством, Роман только хватил в себя воздух, как это бывает, когда хочешь чихнуть, да не получается. Тогда Стасик оттеснил в сторону брата и с фальшивой заинтересованностью произнес:

— Это какая же Нюрка? Не Журавлева?

— Да нет, буфетчица из «Дуная», — с превеликой охотой уточнила дежурная.

— Скажи пожалуйста, кто бы подумал! — сказал Стасик, настраиваясь на родную для дежурной волну. — А куда, кстати, уехали из четырнадцатого и надолго ли?

— В Янтарные Пески, на море… Напоследок графин кокнули, паразиты, и осколки под ковер, а четырнадцатый гвоздь в стенку засадил. Зубами бы его заставить…

— А на гвозде там ничего не осталось? Можно мне посмотреть? — перебил Стасик.

— Поди оставят! — сказала дежурная. — Нашего бы чего не прихватили. Артисты!

— Когда же они уехали?

— Да с час, наверное, будет.

— Час! Всего час, — застонал Стасик. — Ты представляешь, Роман, какой-нибудь час, и мы бы их застали… О черт! Будь проклят этот карантин!..

Не успел он это воскликнуть, как его слова эхом повторились в дверях. Этим «эхом» был переводчик Ольшаный.

На знатока иностранных церемоний было больно смотреть. Его буквально шатало, и в своих темных роскошных очках он походил на слепого, потерявшего на тротуаре палочку.