Гугол лениво отмахнулся.

— Ты когда-нибудь сочинял элегии? — неожиданно спросила Мома Паршин. — Погребальные песни? Для похорон?

— Для вас, дорогая леди, — галантно ответил Гугол, — я могу попробовать, хотя это не мой обычный стиль.

— Ха, а для меня? — запротестовал Гримм. — Что я хотел сказать, Виталий — к чему я подвожу кружным путём — что я был бы весьма признателен, иными словами, ну…

Коротышка сорвал с головы фуражку, смял и откашлялся.

— Эпическую балладу о сквате Гримме, который помог сокрушить гидру. На старость. Я научу тебя форме и размеру строф. Понимаешь, если я проживу триста лет, я стану живым предком, а у предка должна быть своя эпопея за пазухой. Если я проживу пятьсот лет… — Он смущённо ухмыльнулся, — то, наверное, стану псайкером. О, Мома Паршин, в этом отношении вы уже стали живым предком. Полагаю, для настоящего человека у вас приличный возраст.

— Приличный? — откликнулась та недоверчиво. — Ты считаешь, что быть псайкером — благословение? Мой дар лишил меня абсолютно всего.

— Эти лишения — тема для вашей элегии? — спросил Гугол.

— О нет. О нет, — Мома Паршин не стала углубляться. — Сколько тебе лет, Гримм?

— О, не больше пятидесяти. Это — стандартных имперских лет.

— А скачешь, как резиновый мячик, — засмеялся Гугол. — Может, тебе и правда нужна эпопея — о простодушии.

— Да, я салага, верно. Умный салага — это тоже верно. Но, — и он глянул по-щенячьи на Ме’Линди, — на сердце у меня бывает тяжело.

Ме’Линди насупилась:

— У меня тоже. Но по другим причинам.

Она сразу избавилась от тряпок чувственной любовницы и сейчас была облачена в облегающую чёрную тунику убийцы.

Жак тоже сбросил щёгольское барахло торговца и надел чёрное облачение с орнаментом и капюшоном, принятое в Ордо Маллеус.

Вместе с Гуголом в эффектно рифлёном корабельном костюме из чёрного шёлка, все трое казались троицей хищных летучих мышей, которые затмевали фальшивый звёздный космос стен, словно густые голодные тени пожирали ночных светлячков.

Мома Паршин погрузилась в полутранс:

— Предупреждаю: человек, называемый Карнелиан, спешит в свой космопорт.

Неделю спустя, в погоне за «Покровами света» — не пытаясь поймать Карнелиана, а только следуя за ним — «Торментум Малорум» вышел в океан Хаоса — варп-пространство.

Только тогда Мома Паршин сообщила Жаку:

— Я всё равно отправила послание.

— Какое послание?

— Твоё послание на Виндикт-5. Я его отправила ещё в Василарёве.

— Верни его! — крикнул Жак. — Отмени!

Незрячая, она улыбнулась слабой и необычной улыбкой: она не видела улыбки, на которую могла равняться, с девичества, и зеркало ей тоже не могло в этом помочь.

— Отсюда, из варпа? Это невозможно.

Говорит она правду? Жак не знал.

— В таком случае, выйдем обратно в нормальное пространство.

— И потеряем след Карнелиана? Пока мы возимся в обычной вселенной, его корабль в варпе уйдёт вперёд — и я его перестану чувствовать.

— Наверняка, ты можешь передать сообщение из варпа.

— Я точно не знаю как, инквизитор. Подобного опыта у меня, в общем-то, в жизни не было. А если меня этому и учили, я давно уже позабыла. Вспомни: большую часть жизни я провела взаперти в покоях губернатора. Я не вкушала радости путешествия среди звёзд. Поэтому, даже если я попытаюсь, эта задача потребует от меня полной концентрации. Я могу легко потерять след.

— Ты лжёшь!

— Пытки, — равнодушно сказала она, — непременно повредят моим способностям.

Жак пожалел, что она упомянула такой вариант. Пытать в варпе, уж кого-кого, а сильного астропата — это чистое безумие. «Торментум», может статься, не настолько крепко защищён от зла: что скорее пробьёт мембрану между реальностью и Хаосом, чем ментальные вопли боли? Чем ещё быстрее привлечь внимание… гиен Хаоса?

Из ложа навигатора тревожно выглянул Гугол. Он коснулся нескольких из амулетов и образков, которые повесил на шею, входя в варп.

— Жак?

— Летим дальше, — с мучением велел Жак.

Время в варпе идёт быстрее, чем в материальной Вселенной, но здесь оно ещё и непостоянно, непредсказуемо. Мома Паршин отправила сигнал экстерминатуса всего неделю назад. Губители могли уже править в сторону прыжковой зоны или уже были там. Войдя в варп, как скоро они прибудут в окрестности Сталинваста?

Жак представил себе, как жрецы эскадры наставляют величайших воинов праведно и почтительно, укрепляя их души для предстоящей операции: страшной, но в то же время почти абстрактной. Насколько сильнее эти воины рвались бы вперёд, если бы предстояло столкнуться с врагом лицом к лицу.

Если правительство Сталинваста догадается о цели прибытия флота смерти, орбитальные мониторы могут какое-то время посопротивляться. День. Пару часов. Армагеддон рано или поздно обрушится на них, проведённый почти с сожалением.

Из миллиона миров что значил один?

И всё-таки он значил. Ибо этот мир был ещё одной потерей для Империума. Гранитный утёс Империума, который зиждется на зыбучих песках злобного Хаоса, не может сносить такие трещины бесконечно. Этот утёс и так побит основательно.

Он может рассыпаться, и вся человеческая культура рухнет, как рухнула однажды в прошлом, но в этот раз она больше не поднимется. Утёс не должен рассыпаться. Иначе демоны, выпущенные Хаосом, восторжествуют.

Да, один мир значил! Ибо Жак хранил в памяти толстого суетливого мажордома и лорда Воронова-Во с его красными, но не кровавыми, глазами, и большеглазую девушку, которая удрала с его кровати, и всех, кто пережил восстание генокрадов, кто печально ждал, что хотя бы теперь продолжит жить после пережитой беды.

Все они должны умереть, все.

Но даже умереть не так, как Оливия должна была умереть много лет назад, служа Императору, а только, чтобы утолить жажду мести одной безумной женщины. Когда придёт время, станет ли слушать Мома Паршин смерть своих собратьев-астропатов Сталинваста?

Жак мог приказать Виталию вывести корабль обратно в нормальное пространство и несомненно сумел бы заставить старуху подчиниться. Но сам. Он не стал бы поручать это дело Ме’Линди.

Но тогда страшный, покрытый тайной заговор может удаться…

— Ты убила планету, — обвинил он её.

— И теперь этой планете нужна элегия, — ответила она. — Наш штатный поэт может воспеть смертельные гниющие джунгли Сталинваста, которых я никогда не видела, и жуткие шрамы, выжженные в этих джунглях ратью орудий, и все эти города-рифы, которых я тоже не видела, кишащие жадными и грязными творцами оружия. Он может воспеть одетых в кожу ящеров дворян, что охотятся только ради трофеев, и оргии в тепловом излучении тел, и мутацию зрения, и одинокую седовласую женщину, у которой от органов чувств остались только рубцы, запертую в покоях губернатора навечно, чей разум достигал звёзд, — и со всех этих звёзд и миров, с которыми она говорила у себя в голове, ни одна дружеская душа не потянулась по ней и не могла даже выразить ничего подобного …

— Хватит! Потом я казню тебя, я обязан тебя казнить.

— Мне, в общем, всё равно.

— О нет, Мома Паршин, о нет. Когда становится поздно, когда близок конец, всем становится не всё равно. Они, может, даже желают смерти, но им по-прежнему не всё равно.

— Пожалуй, — ответила она, — балладу о простодушии стоило сложить про тебя? Я улетела во плоти от этого извращённого двора — сейчас уже на многие световые годы, на световые десятилетия. Каждый пройденный световой год возмещает мне год той жизни, что я потеряла.

— А как же твоя «кошка»? — тихо спросила Ме’Линди.

Из невидящих глаз Момы Паршин выкатилось несколько слезинок.

На несколько минут Жака оглушило чувство абсолютной, парализующей тщетности.

Если бы кому-то хватило глупости надеть космическую броню и выбраться через воздушный шлюз, ничего строго говоря зримого он снаружи бы не увидел, не считая того, что прибыло с ним из обычной вселенной.