— Меня не интересует философия, — добавил он, — только факты.

— Ты имеешь право знать, что произошло, и я обязан рассказать тебе об этом, — ответил Гриша. — Твой брат Мойша стал жертвой политического заговора, в котором были замешаны чувства. Заговорщики использовали самый доступный инструмент — ложь. Твой брат был ответственным руководителем и великим тружеником. За несколько лет он достиг больших высот — стал местным секретарем партии, а это большой груз, особенно для такого молодого человека, но и открытая дверь в многообещающее будущее. У Мойши было слабое место: он был женат на очень интеллигентной и привлекательной женщине, но, как говорят некоторые, беспринципной.

Вероятно, политические успехи и молодая красивая жена стали объектами зависти со стороны тех, кто мог бы потянуть за кое-какие ниточки и занять не только место Мойши в партийной структуре, но и на супружеском ложе. В то время доносы, обвинения, ложь, поклепы, правда — все это варилось в одном котле, невозможно было отделить одно от другого. Власть предпочла решать такие вопросы методом, который сейчас не применяется: обвинить, а потом посмотреть, сможет ли подсудимый доказать невиновность.

— В чем обвиняли моего брата?

— Да какая разница? С их точки зрения, он был виноват во многом. Думаю, он был приговорен еще в тот момент, когда на него пришла первая анонимка. Суд был скорым. Мойша хотел доказать, что ни в чем не виновен, но когда обвинение в преступлении — предательстве, антинародной деятельности, антигосударственной деятельности, пособничестве и участии в заговоре — прозвучало из уст одного высокопоставленного партийного чиновника и собственной жены Мойши, попытка защиты провалилась. Ты все правильно услышал: от его собственной жены.

— Ты что? Они были прекрасной парой, — возмутился Арон.

— Казались такими — да, но на самом деле она спуталась с кем-то из его же товарищей.

— Поверить не могу, — повторил Арон.

— Но это правда. За должность и жену Мойша заплатил слишком дорого: однажды ночью за ним пришли, и с тех пор никто не знает, что с ним стало. Спрашивать тоже никто не решался.

— Зачем ты приплетаешь сюда его жену? Не боишься наговаривать почем зря? — не успокаивался Арон.

— Нет. У меня есть доказательства. Всего через несколько месяцев притворного траура она стала появляться в обществе вместе с новым местным секретарем партии — товарищем, который сменил Мойшу на этой должности, и своих отношений они не скрывали. Они даже, не краснея, жили в том же доме, и плевать им было на сплетни. Перед войной секретаря вместе с женой вызвали на другую, более высокую должность, и никто их больше не видел. Это все, что мне известно.

— А были какие-то новости о судьбе Мойши?

— Во время войны кто-то говорил мне, что ему говорили (оттого это ненадежная информация), что ГПУ обвинило его в троцкизме и что через два года он умер в тюрьме. Когда-нибудь справедливость будет восстановлена.

— Его реабилитируют, а доносчиков осудят? — съязвил Арон.

— Не надо сарказма. Я уверен, что когда-нибудь ему вернут его доброе имя. Это единственное, что можно для него сделать. Твой брат стал ценой, которую надо было уплатить за возможность жить в социалистическом обществе.

— Надеюсь, он не зря собой пожертвовал. А ты что думаешь?

Гриша на этот вопрос не ответил. Он прикрыл дергающийся глаз, будто сосредотачиваясь, и спросил:

— Хочешь знать, как нацисты убили твою сестру Иту и ее семью?

— Я обязан узнать.

— Это история, от которой одновременно выть хочется и от ярости закипаешь.

— Так что произошло?

— Немцы наступили неожиданно, мы к этому готовы не были. Мы терпели поражение за поражением. За несколько дней они захватили Волынь[48] и заняли Теофиполь вместе с окружавшими его деревнями. Мы никак не могли защитить себя и выступить против них. Кто-то из молодежи смог сбежать, но старики и больные остались — они либо не пытались, либо не смогли уйти; к тому же у нас не было ни запасов, ни лекарств, ни транспорта, чтобы эвакуироваться массово. Население в страхе смотрело на захватчиков, но были и такие, кто с радостью пошел на контакт с ними и стал им служить. Двадцать четыре года социализма повыветрились из памяти за сутки: за несколько дней бывшие сыны революции превратились в нацистских лакеев, потому что чувствовали с ними родство. Немногие решились сопротивляться, а большинство надеялось на милосердие со стороны оккупантов. Были украинцы, которые радовались их приходу, и даже нашелся один еврей — Лейзер, твой шурин, муж Иты.

— Сумасшествие какое-то!

— Именно так.

— И что делал Лейзер?

— Лейзер был маленьким ребенком, живущим в собственном выдуманном мире. Что еще добавить к тому, что тебе и так о нем известно? У него было большое сердце, да только фанатизм ему на пользу не пошел. Мы оба знаем, что он продолжал запрещенные законом религиозные практики, да еще и власть клял на чем свет стоит. Никто не думал заявлять на него, так как за глаза его считали парнем со странностями, политически безобидным, даже когда до нас доходили слухи, будто он делал провокационные заявления, вроде «с немцами мы сойдемся, потому что они в Бога верят, не то что богохульники — атеисты-большевики».

В начале немецкой оккупации Лейзер был очень воодушевлен: он был уверен, что немцы спасут его и всех остальных от коммунистического позора. Твоя сестра Ита переживала, поскольку такие слова могли подвести его под суд и таким образом погубить всех родственников. Я узнал о случившемся несколько месяцев спустя, когда твой брат Биньямин сообщил мне об этом. Все сбежали, пока была возможность, а Лейзер решил остаться в Теофиполе вместе с семьей, чтоб принять «освободителей», как он их называл в своих бредовых фантазиях. Ита и Дудек, твой племянник, который был гораздо благоразумнее своего отца, упрашивали его покинуть поселок, потому что хорошо понимали нацистскую политику относительно евреев, но Лейзер не сдавался: одурманенный верой, он решил остаться в Теофиполе, чтоб служить Господу под покровительством нацистов. Но в тот момент у его Господа были другие заботы — он был в отлучке, когда твой дядя и его родные умоляли о спасении. Немцы вошли в Теофиполь, и Лейзер принял их так же радушно, как некоторые украинские националисты. Они избавили их от необходимости искать себя. Через несколько дней Лейзер, Ита и Дудек погибли от рук нацистов — те исполнили все с немецкой дотошностью, опрятностью и эффективностью. Лейзер хотел служить Богу, а сам сунулся в волчью пасть — и свершилось неизбежное. Представляешь, в какой растерянности он глядел на расстрельный взвод?

Арон побледнел, сердце его колотилось с дикой скоростью. Он только и смог, что пробормотать:

— Думаешь, они б выжили, если б вовремя сбежали?

— Не знаю. Я не фаталист и считаю, что человек способен влиять на свою судьбу. Лейзер пошел по ошибочному пути, считая, что будет служить Богу, и сделал это ценой своей жизни и жизни родных. Это можно воспринять как блажь одержимого. Но вот Бог его мне не понятен. Если он и есть, то кажется мне жестоким и несправедливым. Надо ли понимать, что и Бог ошибся? Я атеист, и потому обе эти ошибки бесят меня.

Арон и Гриша надолго замолкли. Дядя решил сменить тему:

— Расскажи, что стало с Биньямином?

— Биньямин учился в Киеве, но война застала его в родном поселке. Когда немцы пришли, он сбежал в леса, как и я. Там мы познакомились и стали приятелями. Биньямин был младше двадцати, а я старше сорока, но все же мы отлично друг друга понимали. Бывало, мы говорили о литературе и поэзии, и его эрудиция поражала меня. У него не было военного опыта, но благодаря своей заинтересованности он возглавил отряд, где все без исключения были старше него. Он схватывал все на лету, почти не болтал и действовал с умом. Надо признать, что все его решения были добротно взвешены.

Но его главное достоинство, отвага, нивелировалось склонностью идти на ненужный риск: Биньямин был известен как партизан, а значит, стал приоритетной мишенью для немцев. Я пару раз ходил с ним в рейды и должен сказать тебе, что поддержание одного уровня с ним требовало стальных нервов. С приобретением опыта его операции становились все более эффективными. И немцы установила награду за его поимку — награду достойную и слишком соблазнительную.