Я осознавал свою неспособность нормально реагировать на его упоминания о смерти. Я мог бы как-то свести их к шутке, но, к сожалению, мне ничего не приходило в голову — ничего касательно его так называемого оптимизма по поводу собственного состояния здоровья, ни его склонности выставлять себя жертвой обстоятельств; я даже не мог игнорировать его высказывания, будто пропустил их или будто они никогда не звучали. Моя тактика сводилась к тому, что я просто переводил разговор на другую тему, подальше от той, что беспокоила его сильнее всего. Чаще всего у меня получалось так делать, но, когда болезнь обострялась и он начинал говорить о смерти, эта тактика переставала меня выручать, и тогда я представлял себе самое страшное, представлял, что всем все стало ясно, и это помогало.
— Кажется, ты утомился, — сказал я. — Может, поспишь? А завтра…
Но он не дал мне договорить:
— Я хорошо себя чувствую и хотел бы, чтоб этот момент, такой для меня желанный, продлился подольше. Если ты устал и хочешь домой, то поезжай. Сам решай.
— Завтра суббота, и я не работаю. Могу хоть всю ночь с тобой провести.
— Как тебе известно, я тоже завтра не работаю. Могу позволить себе бессонную ночь. Скоро у меня будет отличная возможность выспаться.
И я вновь проигнорировал его эсхатологическую ремарку.
— Расскажи, чем ты занимался тут, когда приехал. Как общался с людьми, где работал.
— В Чоне я был успешным торговцем, но от того опыта в Буэнос-Айресе не было никакого проку: тут были другие правила игры, и мне они не были известны. На самом деле, выбора у меня не было: для таких, как я, все уже было предопределено. Чем было заняться молодому человеку, если он не знал языка, не имел профессии, у него не было знакомых, особых способностей в городе, раздавленном кризисом? Работать квентеником[38] — это занятие было для тех, кто ничего не умел.
— И каково это было — работать квентеником?
— Квентеники бывали разные. Одним везло больше, другим меньше. Одни ходили пешком, другие ездили на велосипеде, а сейчас у некоторых из них есть автомобили. Этой профессии обучали в университете с жестоким отбором и конкуренцией — университете под названием улица, где не было места состраданию. Один раз прошляпить означало никогда потом не выбраться из долгов, тут второго шанса тебе никто не давал.
— Ты начинал работать вместе с братом?
— Да я бы и под дулом пистолета на такое не пошел. К тому же понятно, что такого он никогда мне не предложил бы. Работа квентеника не так проста, как кажется, она требует больших усилий. Надо было не только подходить к вопросу творчески, но и уметь быть в команде. Прежде чем стать квентеником, надо было для начала побыть клапером[39], чтоб получить начальный капитал и купить право работать. Никто не предоставит тебе кредита, если ты безвестный иммигрант без капитала, но если ты договоришься с уже устроенным квентеником и какое-то время поработаешь на него, то легче будет устроиться с поставками товаров для продажи в кредит. Работа клапера состоит в том, чтоб искать своему шефу новых клиентов и покупателей, и это не так-то просто. Тебе выделяют участок, и ты прочесываешь его изо дня в день, улицу за улицей, от дома к дому, стучишь в каждую дверь и предлагаешь товары, а они-то не из лучших. Шеф имеет право отказаться от сделки, если ему не подходят сроки или если покупатель не может ничем поручиться, кроме собственного честного слова. Если ты работаешь хорошо, то тебя принимают в долю. Сделок бывает великое множество, но ни одна из них не несет лично клаперу никакой выгоды. Бывает так, что клапер работает годами, и тогда довольный шеф отдает ему часть клиентуры из щедрости — той клиентуры, которую для него нашел этот клапер, и тогда можно начинать работать независимо. Это не услуга — просто клапер уже стар, или найденные им клиенты не приносили шефу дохода. А заменить тебя всегда есть кем. Щедрость — нетипичная черта квентеников, и оттого, раз взявшись за работу клапером, ты можешь угодить в вечную кабалу. Мне были нужны деньги, чтоб вызвать жену и сына. И я бы никогда не заработал их, стань я клапером.
— Как же ты поступил?
— Ты потерпи немного, сейчас все узнаешь. В те времена работы было мало, и денег тоже, но жизнь все равно приносила радость: пища состояла в основном из мяса, по утрам все пили мате, вечером развлекались: слушали радио, болтали с соседями, стоя на тротуарах, кто в сорочке, а кто уже и в пижаме. Каждая улица была словно одна большая семья: все друг с другом здоровались, все друг друга знали. Работать в некоторых районах было престижнее, чем в других, но все лучшее уже давно принадлежало квентеникам-ветеранам. Пробиться туда было невозможно главным образом потому, что клиенты хранили верность своим продавцам. В некоторых районах вообще никто не торговал в кредит, потому что там клиенты не возвращали долгов. Хорошие перспективы были в рабочих районах и там, где жили служащие, средние чиновники и мелкие предприниматели, — в общем, оседлые честные люди. Я обошел все эти места со своим скудным словарным запасом — говорил со всеми, выспрашивал, внимательно слушал и пришел к выводу, что Вилла Уркиса, тихий район с невысокими домами, — это мой выбор. Чутье не обмануло меня: всех лучших клиентов уже разобрали старые квентеники, а клаперы налетали, будто москиты, и иногда тебя даже жалили. Я говорил много с кем, объяснял им свой план, и кто-то воспринимал меня скептически, кто-то считал сумасшедшим, а большинство готово было побиться об заклад, что у меня ничего не получится. Были и такие, в основном либо щедрые, либо безответственные, кто поддерживал меня. Я принимал во внимание только их советы, потому что, прислушайся я к остальным, ничего бы не вышло. Иного выхода, кроме как поставить на честную конкуренцию, у меня не было.
— И какой у тебя был план?
— Я хотел перескочить этап клаперства и сразу стать независимым квентеником.
— Но как? Кому ты был нужен? И кто был готов дать тебе кредит?
— Это хорошие вопросы, и у меня есть на них ответы. Пару минут назад мы говорили о векселях и кредитах доверия, и ты называл моего брата щедрым человеком, потому что тот позволял мне жить в его доме, предоставив мне таким образом кредит без гарантий с моей стороны. Он был не один такой. В те времена торговцы-евреи контролировали две зоны: Каннинг, от проспекта Корьентес до проспекта Кордова, и Онсе — десять улиц, пересекающих Корьентес от улицы Пуэйрредона до улицы Пастера. В этих местах, помимо еврейских лавок, было много точек по продаже домашнего текстиля, которые держали в основном сирийцы, ливанцы и турки. Я говорил с некоторыми евреями из Каннинга и Онсе, просил у них взаймы. Они с радостью принимали меня, но как только слышали, что за душой у меня ничего нет, — ты, наверное, хорошо представляешь их реакцию. Расстроенный, я решил попытать счастья в большом магазине на улице Аскенага, принадлежавшем сирийцу по имени дон Ибрагим Диб, о котором я слышал все самое хорошее от его клиентов-евреев (они-то мне его и посоветовали). Моего скудного словаря хватило на то, чтоб донести до него свой план. Он был вежливый человек, говорил очень мягко, слушал внимательно и затем без обиняков спросил все тем же мягким голосом:
— Ты еврей, верно?
— Верно.
— Отчего тогда не просишь взаймы у своих?
— Я просил, но они не соглашаются.
— Почему?
— Я приехал недавно, у меня нет аваля[40].
— Если твои земляки не доверяют тебе, почему я стану?
— Этого я не знаю, но зато знаю, что верну все до последнего сентаво, буду вашим клиентом до конца своих дней и что слово мое весит больше аваля. Кроме слова у меня ничего нет, и если не сдержу его, то тогда ничего у меня не будет.
Дон Ибрагим молча глядел на меня, будто изучая.
— А как же ты смог объяснить ему все это, если почти не говорил по-испански?
