— Твоего дяди?
— Нет, дядя Ваня и его друг доктор Астров — вымышленные персонажи, но для меня они настоящие. Всегда их любил.
— Ты говоришь о чеховском дяде Ване, — догадался Хосе Мануэль и улыбнулся.
— Да, предлагаю звать автора письма Михаилом Львовичем Астровым, раз уж я забыл его настоящее имя.
— Договорились.
— Я остановился на моменте, когда мать сообщила отцу, что ему пришло письмо из Москвы от его приятеля, Михаила Львовича Астрова.
Отец сощурился, пытаясь вспомнить, кто это, и затем отмахнулся:
— Не знаю, кто это. Не помню его совсем.
— Это друг Арона и Бети, врач по профессии, живет в Москве.
— Наверное, какая-то ошибка. Или меня с кем-то спутали. Что сказано в письме?
— Оно длинное. Прочесть тебе?
— Не сейчас. Я устал. Просто скажи, о чем оно.
— Там много всего.
— Тогда скажи о самом важном.
— Так и сделаю.
— И что же?
— О том, как дела у Арона и его семьи.
— И что он о них пишет?
— Что им необходима помощь.
— Помощь? Арону и Бете нужна помощь?
— Так пишет этот Михаил Львович.
— Двадцать лет мы ничего от них не слышали, а тут внезапно объявляется этот незнакомец, который просит помощи для них от своего имени? Почему бы им самим не написать?
— Забыл, в какой они стране живут? Наверное, боятся. Отдохни, а я потом тебе прочту. Разве ты не рад узнать, что твой брат до сих пор жив, хотя так долго ничего от него не было слышно?
— А он там написал адрес Арона?
— Нет.
— И куда нам в таком случае слать помощь?
— Ему.
— А почему не сразу им?
— Я тебе уже объяснила, почему.
— Это ловушка. Надо сначала выяснить, действительно ли мой брат с семьей живет в Москве и где именно.
— Отчего бы тебе не прочесть письмо или не послушать, как я прочту? — спокойно настаивала на своем мать. — Откуда у тебя эта предвзятость?
— У меня на истории нет никаких сил.
И мы ушли, чтоб не беспокоить его.
Мать перевела мне письмо. Я с любопытством слушал, поскольку оно отозвалось во мне эхом спящих детских воспоминаний. Среди них была и тема семьи дяди Арона, которого я запомнил, потому что он был последним из родственников, кто проводил нас до границы перед отъездом в Аргентину. Короткое воспоминание, но, тем не менее, оно полно меланхолии.
— Такое впечатление, что меланхолия — неотъемлемая часть твоего характера, — прокомментировала Мария Виктория.
— Моего ли? Кажется, это отличительная черта характера всех советских людей, которые постоянно бросаются то в меланхолию, то в депрессию.
— Так что же, мы узнаем, что было в этом одиозном письме? — нетерпеливо воскликнул Хосе Мануэль.
— Сию минуту. Оно было датировано апрелем 1965 года и говорилось в нем приблизительно следующее:
«Дорогой мой друг,
прошло много лет с тех пор, как мы с тобой расстались. С того времени мы оба пережили множество всевозможных несчастий, не дающих нам вспомнить счастливые моменты, которые мы разделили в детстве. Я хорошо помню тебя, но пойму, если ты забыл обо мне. И если так — что ж, пускай, это больно, но не страшно.
Я был подростком, когда уехал из Теофиполя поступать в гимназию. Я хотел стать врачом, это было мое призвание. Благодаря обстоятельствам и огромным усилиям с моей стороны я получил это звание, когда был еще совсем молод. Ординатуру я закончил в Ленинграде. Там меня застала война. Многие из моих товарищей погибли, а мне, видно, суждено было выжить.
В Ленинграде я встретил твоего брата Арона и его супругу Бетю. Я тогда был холост (да и сейчас тоже), и твой брат принял меня радушно, как друга. Сейчас мы будто родные. В Ленинграде мы пережили голод и страшные злоключения. Бетя забеременела и родила дочку во время бомбежки. Они приняли решение сделать ускоренные роды, чтоб снизить риск, но все равно нарушили при этом все возможные нормы. Все опытные врачи были на фронте, а в тылу остались только начинающие. Девочка родилась в ужасных условиях, из-за чего у нее был необратимо поврежден мозг. Это приговор на всю жизнь, но мои друзья восприняли его со смирением и отвагой. Затем череда случайностей и совпадений привела нас в Москву, где мы, по-братски дружно, живем до сих пор.
Сейчас дочке Арона уже двадцать три года, она совсем взрослая женщина, но ее умственное развитие так и осталось на уровне восьмилетнего ребенка. Бетя, Арон и Женя, ее брат, любят ее и заботятся о ней изо всех сил, но ее состояние требует особого ухода, консультаций докторов и дорогостоящих лекарств, которые Минздрав предоставить не в состоянии.
Арон работает инженером, он ценный специалист, уважаемый человек, но зарабатывает мало, если учитывать ситуацию в его семье.
Я пишу вам без его ведома, но позволяю себе это исключительно потому, что вы должны знать правду о его состоянии. Бетя тоже работает, но этого недостаточно.
Я не прошу денег, только одежду и продукты. Тут нормальное питание обходится очень дорого, а нормальная одежда недоступна вообще.
Пришлите им, пожалуйста, хоть какую-то помощь, если есть такая возможность и желание. Удобнее, если вы будете слать что-то через меня, а я уж позабочусь, чтоб они все получили. Я безвестный врач, у меня нет семьи, я холост, и моя жизнь никому не интересна. Передавай привет и наилучшие пожелания своей супруге Дуне, дорогой товарищ по детству, и всей своей семье, и семье твоего брата Срулека. Пожалуйста, донеси до них содержание этого письма.
С любовью,
твой…»
В письме были подпись и московский адрес.
— Так твой отец прочел письмо? — спросила Мария Виктория.
— В тот день отец приходил в себя от утреннего приступа, а такие нередко с ним случались. После ужина я спросил его:
— Прочесть тебе письмо?
— Не сейчас.
— Но оно тебе адресовано. Не хочешь узнать, что там?
— А что мне могут написать? Хорошие новости? Уверен, что ничего хорошего.
— Отчего?
— Для меня не существует больше хороших новостей.
Я сидел у его постели, пока мать читала. Иногда ему нужно было объяснить значение той или иной фразы. Вообще, то, что он не мог вспомнить отправителя, сильно сбивало его с толку.
— Не понимаю, кто это. Не могу вспомнить.
— Это друг Арона и Бети.
— Это, правда, их друг, или он только так говорит? Кто может точно ответить на этот вопрос?
Я понял, что отец сильно распереживался из-за письма. Вдруг он раскрыл рот, будто пытаясь освободиться от чего-то, что застряло в горле и не хотело выходить вопреки усилиям, а затем улыбнулся с видом триумфатора, буквально просиял, и произнес какое-то русское слово, которого я не понял: оно было для меня такой же загадкой, как то слово, произнесенное гражданином Кейном[32] перед смертью.
— Я понял, кто это. Совсем забыл о нем — так меня жизнь побила. Знаете, кто это? — обратился он к матери и ко мне.
— Да откуда нам знать?
Он назвал фамилию и кличку на русском. Фамилии я не помню — она ни о чем мне не говорила, но зато хорошо помню кличку.
Отец все повторял имя на русском, а я все равно не понимал.
— Что он говорит, — спросил я у матери. — Кто это?
— Миша Заика, — перевела мать.
— Да, — подтвердил отец, то ли со смехом, то ли с болью, — Заика. Наш сосед, мальчик из христианской семьи. Помню, он читать любил, и мать, твоя бабушка, давала ему книги. Он заикался. Я тогда на него и сентаво не поставил бы, а он, гляди-ка, врачом стал.
— У тебя после погромов оставались христианские приятели? Как так?
— Мертвые в земле почивают, а живые должны мирно сосуществовать.
Казалось, отцу не терпелось поговорить тем вечером — как и мне — и оттого я не стал его перебивать.
— К тому же, — продолжил отец, — это была особенная семья. Они были действительно верующими — молились, в церковь ходили, всенощную стояли, воскресный день соблюдали. Они ненавидели евреев и считали их мучителями Христа, но только не нынешних евреев, а тех, из прошлого. К нам-то они хорошо относились. Я много раз бывал в их доме. Не знаю, как после революции они жили дальше со своей верой.
