Казалось, мы герои какого-то немого кино; общение между нами было ограничено из-за языкового барьера: дядя и тетя изъяснялись на идиш и едва говорили на русском или украинском, кузины говорили в основном по-испански или на идиш, отец говорил на идиш и немного по-русски или по-украински, моя мать свободно говорила только на двух последних, а идиш знала совсем немного.

Я же знал только русский и украинский. Общение с отцом, таким образом, было сильно ограничено, а с кузинами и вовсе невозможно.

Мать стала для меня единственным средством общения с новыми родственниками.

Дядя и тетя с интересом рассматривали меня, раздумывая, как же нас принять. Дядя поприветствовал мать формальным рукопожатием, а тетка сдержанно обняла ее. Кузины поцеловали мать в щеку, а затем и меня. Все замерли, будто заторможенные. Это было совершенно не похоже на то, как мои родственники встречали друг друга дома, в Советском Союзе, переполненные радостью, с мокрыми от слез лицами, со всеми этими поцелуями, мелодраматичными страстями и, что самое главное, неподдельными чувствами. Наше знакомство началось с ледяного официоза. Моя мать, без сомнения, была самой красивой среди них всех, и самой элегантной, хоть и в неуместно теплом платье. Кроме того, ее поведение придавало этой холодной встрече нотку спонтанности, вдыхало в нее жизнь. Я приблизился к ней в поисках защиты, поскольку никогда еще в жизни не чувствовал себя таким одиноким.

Повисло тяжелое молчание. Казалось, что всем присутствующим, даже моим родителям, после стольких лет разлуки нечего было друг другу сказать.

— Мы поедем домой? — с нетерпением спросил я у матери.

— Сейчас все поедем.

— Почему все вместе?

— Потому что все мы будем жить в одном доме.

— В одном доме? — я был удивлен этой новостью.

— Да.

— Он такой большой?

— Да, очень большой.

— И девочки тоже будут жить с нами?

— Конечно.

— Ура! — воскликнул я радостно.

Мои выкрики вызвали удивление.

— Отчего он так радуется? — поинтересовался за всех отец.

— Он счастлив, когда вокруг семья, — ответила мать.

Дядя перебил ее, вставив какую-то фразу на идиш, которой я не понял. Впервые я рассмотрел на его угрюмом лице какое-то подобие улыбки. Мать ответила ему тоже на идиш.

— Что он говорит? — спросил я опять.

— Говорит, что они очень рады нашему приезду, — ответила она. Я понимал, что она перевела совсем не так, как было сказано на самом деле, как раньше бывало с отцовскими письмами, но на всякий случай переспросил:

— Они точно рады?

— Конечно, да.

— Тогда скажи им, что я тоже, — я заново открывал для себя преимущества лицемерия.

Но мать промолчала и больше не переводила.

Мы куда-то шли, но я совсем не представлял, куда именно. Отец шел впереди, он вел нас к небольшому грузовичку, который ожидал нас. Носильщик шел рядом с отцом, и я наблюдал за тем, как они спорили. Дойдя до грузовика, носильщик бросил нашу поклажу на землю, с ненавистью посмотрел на отца, пока тот отсчитывал деньги, и затем ушел, бормоча под нос что-то, чего я не расслышал и что звучало угрожающе.

Шофер с отцовской помощью закинул наши огромные тюки в кузов, в процессе чего они громко переговаривались, но на этот раз без споров. Я был очень удивлен и обрадован, когда выяснилось, что мы поедем на такси, причем сразу на двух: одно для нашей семьи, другое для дядиной. Я еще ни разу в жизни не ездил на такси и оттого немного растерялся. Мы выехали из порта и поехали по проспекту, идущему меж огромных зданий. По дороге я разглядывал витрины магазинов, что один за другим тянулись вдоль улицы, и пешеходов, которые прохаживались по тротуарам и останавливались у лавок. Затем мы ехали по более тихим, но от этого не менее красивым улицам. Люди перемещались спокойно, неспешно, а некоторые усаживались за столики прямо на улицах, что-то пили и общались между собой. Все они казались вполне довольными жизнью.

Это было немного похоже на Москву, некоторым образом на Берлин и совсем не похоже на Магнитогорск. Все пережитое мной казалось чем-то далеким, несуществующим. Здесь пришел конец нашим скитаниям, здесь мы с матерью, отцом и новыми родственниками должны были начать новую, оседлую жизнь.

Такси везло нас прочь от высоких домов и широких проспектов по небольшим пустынным улочкам, вымощенным брусчаткой, и невысокие, скромные здания, расположенные на них, казались островками среди огромного пустыря. Местность сильно менялась и отличалась настолько, будто мы попали в другую страну, в какой-то безродный городишко без истории.

Авто остановилось на углу перед воротами дома, вклинившегося между стройкой и пустырем. Обе улицы, что сходились на углу, были вымощены брусчаткой, но уже в нескольких метрах от дома одна из них переходила в грунтовую дорогу, которая затем упиралась в заводское здание, похожее на те, что я некогда видел в Магнитогорске. Из входов в здание доносился жуткий механический шум, а из труб на всю округу разносился смрадный дым. В воздухе пахло химией, как в Магнитогорске. Неужели мы в Буэнос-Айресе?

Когда мы выходили из такси, я обратил внимание на каких-то мальчишек, которые разглядывали нас с противоположной стороны улицы. Я мельком глянул на них: некоторые из них были моего возраста, но большинство казались постарше. Они нагло нас разглядывали, громко смеясь и болтая, будто насмехались над нами. Сравнив их одежду со своей, я почувствовал себя глупо в этом матросском костюмчике, но сделал вид, что мне нет никакого дела до их презрительных взглядов, которые могли испортить один из самых долгожданных моментов в моей жизни.

Ни отец, ни дядя, который приехал раньше нас и вышел открыть нам, не отреагировали на насмешки. Мы быстро вошли в прихожую, а они все не утихали и даже звучали все громче. Я не понимал причины этих издевок. Я думал, что это из-за того, что мы не такие, как они. Я не решился задавать вопросы, хотя их поведение пробудило во мне нехорошие предчувствия. Дверь закрыли, и я, несмотря ни на что, чувствовал себя счастливым: мы наконец прибыли домой.

Пройдя сквозь прихожую, я обнаружил небольшое патио, по периметру которого располагались двери. Та, что была слева, вела в небольшую кухню — это я мельком разглядел сквозь узкую щель. Там была плита для готовки на углях и кое-какая обстановка: небольшой шкафчик, грубо сколоченный стол и пять стульев. Рядом с кухней, тоже по правой стороне, была лестница на террасу. Слева, почти напротив кухни, была запертая дверь. В глубине патио нас ждала тетка — жена папиного брата Срулека и две их дочери — старшая Беатрис, которой было тринадцать лет, и младшая Адасса, которой было десять. Все трое стояли у дверей комнаты, которая граничила с предыдущей. Я направился к ним, а родители тем временем, нагруженные какими-то свертками, отпирали первую дверь и заходили в квартиру.

— Подожди меня тут, — сказала мать.

— Хорошо, буду тут, — ответил я и стал разглядывать кузин, желая пообщаться, непонятно только, на каком языке. Они с любопытством изучали меня, будто я был представителем какого-то неизвестного биологического вида, с которым у них нет ничего общего, не говоря уж о языке. Они пытались донести до меня что-то на испанском, произнося слова медленно и по слогам, но я ни слова не понял, хоть и был благодарен им за попытку установить понимание. Тетка сказала что-то по-украински — это было совершенно не нужно, поскольку по ее жестам и так было понятно, что она зовет меня в комнату. Прежде чем зайти, я увидел, как мать выходит из первой квартиры; она обошла патио и направилась к другой двери, ведущей в ванную и расположенной в глубине помещения справа, совсем рядом с лестницей. Рядом с ванной, точнее, слева от нее, была еще одна, последняя дверь, которая тоже все это время оставалась запертой.

Я все гадал, какая из этих комнат будет моей, хотел поскорее увидеть ее, но ни слова не говорил об этом. Мать, выйдя из ванной, пошла за нами в комнату. Та была довольно просторной, но мне показалось, что мебели там слишком много — настолько, что едва можно было пройти.