В пятницу вечером Ольга Алексеевна сказала нам.

— Не знаю, как и дождаться воскресенья. Устала я здорово. И хоть сегодня уже было поменьше вызовов, но все же их очень много, и дети болеют тяжело.

— Хорошо, что ты сама еще не заболела, — сказал Санечка серьезно, — весь день среди гриппозных детей.

Тут Ольга Алексеевна ничего не ответила, а поглядела на Санечку своими добрыми большими глазами и вздохнула. Да, — как бы сказал ее вздох, — если это случится, то придется нам всем очень худо.

Помню, в тот момент сидела она по обыкновению на кухне. За окном было совсем темно и только слегка искрился на подоконнике рулон снега. И тут Саня вдруг принес дневник и показал ей отметки. И там вопреки его обещаниям даже по арифметике сплошные пять. И Ольга Алексеевна протянула к нему усталые руки и потрепала молча Саню по волосам.

…Утром я забежала к ней в комнату и испугалась. Лежала моя дорогая Ольга Алексеевна на диване, бледная, под глазами черные круги. Вынула она из-под мышки градусник, поглядела на него, сморщилась.

— Тридцать восемь и четыре, Мотька, — потом приложила указательный палец к губам, попросила. — Только никому! Приму таблетку и пройдет. Мне работу бросать никак нельзя.

Поднялась резко с кровати. Оделась. Пошла кипятить чай. Собралась Ольга Алексеевна как обычно, и уже перед уходом разбудила Санечку. Он моментально вскочил на ноги, стал сгибаться, разгибаться и руками махать — делать гимнастику. И тут он заметил, как бледна мать.

— Мама! — сказал Санечка, — У тебя какое-то новое лицо. Уж не заболела ли ты?

— Это тебе кажется, Саня, — твердо сказала Ольга Алексеевна. — Мне болеть никак нельзя. Меня дети на участке ждут.

И все же домой Ольга Алексеевна вернулась раньше обычного.

Я сначала подумала, что Саня домой идет. Я его походку знаю. Он после школы еле ноги волочит, нет в нем никакой энергии, а Ольга Алексеевна, если даже и усталая приходит, то шаг у нее твердый.

И вот слышу, хлопнул лифт, потом быстро повернулся в дверях ключ. У меня тут же сердце защемило. Э, да так рано она еще не приходила никогда! Заболела, думаю.

И правда. Вошла Ольга Алексеевна в квартиру, поглядела на меня устало и потрепала по спине.

— Плохие мои дела, Мотька, — говорит. Села, а снять сапоги не в состоянии. — Таблетки не помогают, температура прежняя, что делать? А знаешь, Мотька, как я этого воскресенья ждала, так отдохнуть хотела, как отоспаться, и вот вам пожалуйста — грипп.

Она распрямилась с трудом и пошла в кабинет Бориса Борисыча, прилечь.

— Мы, — говорит, — Мотька, пока никому о моей болезни рассказывать не будем. Может, отлежусь за полтора выходных дня. Видишь, меня и так пораньше сегодня с работы отпустили.

И она с легким стоном присела на тахту, обхватила голову руками и стала покачиваться, точно убаюкивала себя. Я прилегла в ногах, стала мечтать о жизни. Мне бы хотелось, мечтала я, чтобы Ольга Алексеевна сегодня же выздоровела, а Санечка стал совсем большим. Хорошо, конечно, было бы, чтобы и Борис Борисыч слегка переменился. Нет, пьесы, несомненно, дело очень важное, — вот и я иногда пишу, но у меня это не самое главное, так, хобби одно, я-то между прочим все-таки дом стерегу, — а он? Что он еще делает?

Плюнул бы Борис Борисыч на этих оберштурмгруппензондерфюреров и пошел бы на работу. Такой крупный человек может, честное слово, и мешки грузить (я меньше его ростом около магазина грузчика видела), и дороги мостить, и дворником работать — какая была бы от него огромная польза.

И опять мне стало очень хорошо от этой мысли, потому что, если бы Ольга Алексеевна лечила всех, а Борис Борисыч устроился дворником, то тут мне бы никто не помешал гулять в любом участке двора.

Но кроме всего — форма! Я так и вижу его в синей спецовке, на груди большой белый жетон с номером, фартук до самых ног, а в руке — метла! Красиво! И замечательно приятно!

Выбежишь на улицу, а там ходит твой хозяин и пыль столбом поднимает. Раз, раз, раз! Метет отлично, одним словом, герой труда!

С такими прекрасными мыслями я и перешла на рифму и даже не заметила, как сами собой начали складываться в моей голове стихи. И если вам покажется, что мои стихи немного похожи на какие-то другие стихи, то на это обращать внимания не стоит, потому что мы все обязательно на кого-то похожи.

И вот, во время этого моего прекрасного вдохновения неожиданно раздался в дверях какой-то нервный звонок.

Конечно, это был не Санечка.

Я залаяла, бросилась к дверям. Тут и Ольга Алексеевна подоспела. Щелкнула задвижкой, крикнула — открывайте! — и медленно пошла в кабинет, опять лечь.

Дверь распахнулась, и я вздрогнула от неожиданности. Кто бы вы думали пришел к нам? Да та самая тетка, чью перчатку я, по ее же просьбе, съела.

— Здравствуйте, — говорит тетка, и теперь уже на ее лице нет никакой просьбы, а одни только требования. — Вначале уберите собаку, я этим хищникам не доверяю…

— Что вы, что вы, — мягко так возражает Ольга Алексеевна. — Заходите пожалуйста, не бойтесь. Это Мотя — добрейший пес.

— Нет, — качает головой тетка, — Привяжите ее сейчас же и наденьте намордник. А какая она добрая, я хорошо знаю. Серый волк ей родственник.

Тогда Ольга Алексеевна поманила меня пальцам и, когда я залезла на диван, обняла покрепче и стала чесать за ухом.

Но тетка все не идет.

Что же, думаю, такое? Неужели через столько дней она вторую перчатку пришла предлагать? Нет, думаю, ни за что есть не стану. Мне и сейчас страшно вспомнить, какие я тогда муки претерпела.

— Здесь, скажите, живут Дырочкины? — говорит тетка так, будто бы к нам никогда не обращалась, будто бы не звала Ольгу Алексеевну себе на помощь и будто бы вообще она не знает, куда пришла.

— Да, — подтверждает Ольга Алексеевна. — Мы здесь живем. И, мне кажется, вы это должны хорошо знать.

— Это почему же я должна? — обижается тетка и прибавляет. — Так вот, раз вы здесь живете, так я вам заявляю, и у меня есть к этому свидетели, что несколько дней назад эта ваша дикая собака напала на меня и ограбила, съев перчатку.

И тетка-лифтерша стала протягивать Ольге Алексеевне вторую перчатку.

— Возможно, и было такое, — говорит Ольга Алексеевна. — Но что вы хотите?

И тогда тетка села на стул и стала рыдать в голос, и было это очень противно, потому что тетка уже завывала, как сиамский кот.

— Вввуй!

А Ольга Алексеевна все морщилась и морщилась, у нее от этих криков усилились головные боли.

— Я женщина бедная, — выла тетка. — И если каждая собака будет меня раздевать, то я прокормить себя не смогу… Я уже столько дней одну перчатку на двух руках ношу, греюсь поочередно… И если вы признаетесь, что ваша собака такая злостная бандитка — вввуй! — то попрошу возместить убытки, иначе я пойду в милицию.

— Хорошо, — я куплю вам перчатки, — с достоинством говорит Ольга Алексеевна, — но сейчас я болею. У меня температура тридцать восемь и четыре, и я пойти в магазин не в состоянии.

— А съесть мою перчатку вы были в состоянии?

— Я не ела…

— Но ваша собака — это все равно, что вы сами.

— Я не отказываюсь купить. Я просто прошу вас подождать некоторое время.

— Нет, — заявляет тетка. — Ждать я не собираюсь. Вставайте и идите! И мало ли, что у вас температура. Я же не больничный лист прошу, а перчатки свои собственные. И если вы, предупреждаю, сегодня перчатку мне не вернете, то завтра уже будет воскресенье, а потом понедельник, два дня, когда все магазины закрыты, так что же по-вашему я должна всю следующую неделю опять одну перчатку на двух руках носить?