Потом мы бродили между елками и Борис Борисыч мысленно писал пьесу. В это время он, казалось, не замечал ни меня, ни Саню.

— Папа, — напомнил Саня о себе. — Не пойти ли нам домой? Я замерзаю.

— Нет, — сказал Борис Борисыч, — На улице тепло, не больше десяти градусов мороза, и я не могу понять, как мальчик может мерзнуть в такую погоду. Гуляй, гуляй, Саня.

И мы снова двинулись между елок, пока нас не догнал толстоватый, коротковатый и носатый писатель Зетов.

— А, Борис! — воскликнул Зетов. — У тебя такой вид, будто ты заканчиваешь пьесу.

— Да, — кивнул Борис Борисыч. — Именно это я сейчас и делаю. Я только что придумал последнюю фразу: «Оберштурмфюрер, я вам не доверяю».

— Прекрасная фраза! — согласился Зетов. — Это будет удивительный детектив.

— Да, — подтвердил Борис Борисыч. — Психологический.

— А у меня, — сознался Зетов, — будет психологический роман. Я тоже его кончаю и уже знаю последнюю фразу.

— Какая же? — спросил осторожно Борис Борисыч.

Зетов подумал:

— «Маша, — торжественно процитировал он, — Идите, работайте дальше. Я вам всегда доверял и теперь доверяю!»

— Великая фраза! — восхитился Борис Борисыч. — Прозрачная, как стекло. Ты, Зетов, талантливый писатель. Наиталантливейший писатель всего нашего Дома.

— Возможно, — согласился Зетов.

— Папа! — перебил их двоих Саня. — Я хочу к маме. Я так замерз, что у меня не гнутся пальцы.

— Глупости! — возмутился Борис Борисыч. — Сейчас, я уверен, нет даже пяти градусов мороза.

— Да, да, — подтвердил Зетов. — Пяти нет, но есть, кажется, пятнадцать.

— Вот видишь, — упрекнул Саню Борис Борисыч и опять повернулся к Зетову. — Я внимательно слежу за каждой твоей новой вещью.

— А я за твоей, потому что ты талантлив в отличии от нашего знакомого Карамзина.

— Ну он-то, конечно, не такой талантливый, — согласился Борис Борисыч. — Я с ним дружу из жалости. Согласитесь: неталантливый человек всегда вызывает только жалость.

Я поглядела на Саню. Он был бледен, а нос и уши, наоборот, алели. Тогда я подумала: может ему и действительно худо, надо бы пойти погреться.

— А потом, — продолжал Борис Борисыч, — я боюсь, что если я перестану давать ему свои замечательные советы, то он разу станет такой неталантливый, что дальше будет некуда. Ты не представляешь даже, что весь Карамзин держится на моих советах. Я прекрасный советчик, — скромно закончил он.

— Папа! — напомнил о себе Санечка. — Можно мы уйдем? У меня, кажется, болит горло…

— Вот именно, кажется! — улыбнулся он. — Всем нам что-то кажется. Мне кажется, что горло у тебя не болит, а тебе кажется обратное. И кто из нас прав, может проверить только история.

— История — объективная наука, — согласился Зетов. — И кто бы над ней не издевался, будет наказан.

— Ты понял? — намекнул Борис Борисыч.

Но Саня ничего не хотел понимать: ему было худо.

И тогда я решила, что пора вмешаться мне. И я стала лаять. Я так скулила и выла, что сама удивлялась, откуда у меня такие поразительные музыкальные способности.

А Борис Борисыч и Зетов уже заткнули уши и что-то кричали друг другу. Тогда я стала брехать, потом тявкать. Нет, думала я, они все же нас отпустят, я их заставлю.

— Мотя, молчать! — закричал Борис Борисыч. — Что с тобой стало. Я не узнаю свою собаку.

— Да она же у вас сумасшедшая! — крикнул Зетов. — Отправьте ее домой сейчас же или она тут перекусает половину Дома.

— Да, да, — заторопился Борис Борисыч, — она видно взбесилась, и ее нужно показать ветеринару.

Мне было уже не до их рассуждений. Пускай к ветеринару, но только отпустите меня и Саню, у него болит горло.

Борис Борисыч выхватил ключи из кармана и протянул их Сане.

— Идите домой, — сказал он. Потом поглядел на меня и погрозил пальцем. — А тобой, Мотька, я очень недоволен…

Эх, Борис Борисыч, подумала я, но только прижала уши и что есть силы натянула поводок. Мне нужно было скорее доставить Саню к Ольге Алексеевне.

Не буду рассказывать, как мы добирались назад, да это и не так важно. Еще в Доме творчества температура у Сани оказалась тридцать восемь, у Ольги Алексеевны — тридцать семь и два, а у Бориса Борисыча, сколько он ни держал градусник, больше тридцати шести и одной не поднялась.

— Я тоже болен, — заявил он. — Моя температура показала упадок сил. Теперь я долго не напишу ни строчки.

Вечером Санина температура подскочила до тридцати девяти, а ночью стала сорок. Он метался, звал то Ольгу Алексеевну, то меня. Мы были рядом.

Ольга Алексеевна совсем забыла о себе, сидела в Санином изголовье и все время ставила на его горячий лоб холодные примочки.

— Милый мальчик, — спрашивала она, — тебе не легче?

— Легче, — каждый раз говорил Саня, но мы понимали — это он хочет успокоить Ольгу Алексеевну и меня. — Мама, — просил он, — ты бы поспала немного, завтра же на работу…

— Завтра я не пойду, — сказала Ольга Алексеевна, — разве я смогу тебя оставить?

— Но со мной Мотька.

— Если бы Мотька разбиралась в медицине, но у нее нет никакого образования, — говорила Ольга Алексеевна.

И она осталась.

И новый день у нас прошел не легче, чем вечер. И когда позвонил Борис Борисыч, то она ему что-то тревожно шептала. А на завтра состояние стало совсем тяжелым, Саня бредил. И Ольга Алексеевна забыла о своей личной температуре. Она металась от Саниной постели к телефону, и то давала лекарства, то звонила профессору, опрашивала у него советы.

И профессор охотно давал советы, говорил чего делать и чего не делать, каждый раз он, видно, предлагал к нам приехать.

— Благодарю вас, — говорила Ольга Алексеевна, — пока я сама справляюсь.

Но к ночи Саня перестал узнавать меня, а Ольгу Алексеевну назвал:

— Тетя.

И тогда она набрала номер и попросила:

— Профессор, приезжайте. Мальчику совсем плохо.

Ну, я вам скажу, профессор был так профессор. Самый главный профессор по гриппу. Он был очень большого роста, с усами и с такой длинной прекрасной трубкой, что я сразу поняла: он, профессор, все у Сани услышит.

— Да, — сказал профессор, ощупывая Санино тело. — Ты, Саня, не Геракл. Нужно будет тебе заняться спортом, когда ты выздоровеешь. Даю самую страшную клятву, что Саня у вас ни разу не играл в хоккей, не держал в руках шайбу.

— Совершенно верно, — признался Саня, хотя ему было в тот момент очень плохо. — Я постараюсь учесть ваши в советы, профессор, и как только выздоровею, то тут же сделаю зарядку.

Потом профессор начал стучать по Саниному телу; он что-то искал и слушал. Он даже лег на Саню ухом и заставил его делать глубокие вдохи.

— Дыши, Саня… — просил профессор. — Отлично!

— Еще раз! Прекрасно!

— А теперь набери воздух, выдохни и долго не дыши. Вот это у тебя здорово получилось, Саня.

Затем профессор поднялся и пошел мыть руки. Ольга Алексеевна держала в руках полотенце и молчала: она ждала, что скажет профессор.

Но и профессор молчал.

И так они долго молчали, пока я не стала лаять, потому что молчание было невыносимым.

— Тихо, — попросила меня Ольга Алексеевна. — Профессор должен подумать.

И тогда профессор повел бровями и сказал очень твердо.

— В больницу.

Он еще немного подумал и прибавил:

— Другого мнения быть не может. Иначе, Ольга Алексеевна, мы проморгаем с вами Санечкино сердце.

Как же быть, спросила я Саню взглядом. Ехать или отказаться? А может, пошутил профессор?

Но профессор не шутил.

И Ольга Алексеевна отвернулась, и долго не глядела на Саню.

Потом она вздохнула и сказала каким-то ледяным тоном.

— Ну, Саня, поедешь в больницу? Решай сам, ты у меня настоящий мужчина.

И Саня сказал:

— Поеду.

— Если нужно, — прибавил Саня, — так нужно.