Теперь я уже знала, что до утра Борис Борисыч не заснет, а если и задремлет немного, то будет вертеться на своей тахте, как мельница. И я пошла к Сане. А тот уже спит. Сжался калачиком и посапывает довольный, чего ему. И учебник английского на полу. Видно вспомнил, что не учил на завтра и решил перед сном позаниматься.

Я лизнула одну страничку, вырвала листок и стала учить. Английский язык не сложный. И кое-что я налету схватываю.

Вот сами посудите, как это просто. По-русски:

— Ав-ав!

По-английски:

— Вау-вау!

Пожевала я вырванную страничку для лучшего запоминания и вдруг сделалось мне дурно, в груди будто чайник закипел. Инфаркт, думаю. Понеслась я по коридору, заскулила. А в животе боли, рези, колотье! Спасите, думаю, помогите, что же это делается! Вызывайте, товарищи, детскую неотложную помощь с моим доктором Ольгой Алексеевной!

И вот, стала я помирать, когда подумала — бедный мой, одинокий Санечка, как ты без меня жить будешь! — в тот момент стала я судорожно кашлять и задыхаться, а когда пришла в полное сознание, то увидела на полу теткину перчатку. Серую, шерстяную, мокрую и перекрученную, как канат. И как я такую громадную штуковину проглотить могла?

Отлежалась я после мучений, покатала перчатку лапой и удивилась еще больше. Там всего два пальца было. Куда же остальные потерялись, думаю. Или, когда Санечка за мной гнался и пытался перчатку отнять, он успел все же три пальца оторвать и сам, может, их съел? Или эти три пальца где-нибудь на улице валяются, я их тогда откусила, не заметила? В любом случае найти эти три пальца нужно, потому что Санечка продолжает нервничать, боится как бы тетка не пришла к нам. А вот если мы поищем во дворе те три пальца, да пришьем их к двум, то тогда у нас получится пять пальцев, то есть опять целая перчатка. И когда тетка, перчаткина хозяйка, пойдет на нас жаловаться в милицию, что вот, мол, они мои перчатки едят, хотя сама же их мне в рот положила, то я ей тут же и отдам эту зашитую новенькую перчатку, да еще скажу:

— Идите, гражданочка-лифтерша, ешьте сами свои перчатки и подавитесь, будьте любезны. Нам с Саней такой хлам ни к чему, мы предпочитаем колбаску.

…Проснулась я поздно, от шума. Ольга Алексеевна сидела на кухне, удивлялась, как это я сумела такое количество манной каши съесть. Перчатки рядом со мной не было, видно ее убрали. По комнате ходил Борис Борисыч и командовал непроснувшимся Санечкой.

— Смирно! — кричал Борис Борисыч физкультурным тоном. — На зарядку ста-ановись! Пе-рвая упражнение де-алай! Р-ряз!

А Санечка смотрел на него грустно и зевал. Как всегда в эти часы, он спал стоя.

— Вдох! — кричал Борис Борисыч и сам делал вдох.

— Вы-ыдох! — тянул он и сам выдыхался. — Кор-пус сги-бай! — требовал он, а Саня все стоял по стойке «смирно» и на указания не реагировал.

Тогда Борис Борисыч подошел рассерженный, надавил на Санину шею и тот согнулся до пола.

— Раз-ги-бай-ся, — закричал Борис Борисыч в самое Санечкино ухо. И Саня вскоре выпрямился.

— Хорошо! — вздохнул Борис Борисыч и закончил радиоголосом:

— А теперь переходите к водным процедурам.

В городе что-то произошло, это я поняла по моей Ольге Алексеевне. Разве такая она приходила раньше? Теперь поздно вечером возвращался домой усталый человек: шаг тяжелый, лицо осунувшееся. И уже не бросалась она полы натирать или белье стирать, а только вздохнет, да приляжет.

— Да, — скажет мне или Санечке, — работа пошла тяжелая, эпидемия гриппа началась, больных видимо-невидимо, сегодня трех человек увезли на скорой помощи, вчера — четырех, завтра, чувствую еще тяжелее будет, потому что эпидемия только набирает силу.

— А разве ты, мама, заболеть не боишься?

— Мне, Саня, бояться нельзя. Я, Саня, доктор. На мне белый халат.

— А нельзя ли, — мягко так попросит Борис Борисыч, — этот белый халат оставлять в другом месте, домой не носить? На нем могут быть микробы и вирусы, и очень худо, если Саня или я заразимся.

— Я бы его оставляла, — объясняет Ольга Алексеевна, — но когда заканчивается мой рабочий день, поликлиника уже закрыта. Так что, прости, Боря, занести не успеваю.

— А не успеваешь, то выноси хотя бы его на балкон, пускай за ночь все микробы и вирусы хорошенько перемерзнут и погибнут.

— Хорошо.

— А потом, — говорит Борис Борисыч и начинает вышагивать по комнате, руками размахивать и что-то под нос себе бормотать, — скажи, есть у людей совесть или нет?

— В каком, Боренька, смысле?

— А в том смысле, Оля, что неужели людям мало твоей работы с утра и до вечера, так они еще взяли манеру вызывать тебя по ночам. В любой час за тобой бегут, будто бы нет других врачей в городе, нет ни Скорой, ни Неотложной помощи.

— Есть, — подтверждает Ольга Алексеевна, — только люди сами знают, кто им нужен. Они мне, Боря, верят, и отказать им я не имею права.

Тут Борис Борисыч даже руки заломил.

— Но ведь это же глупо, глупо! — закричал он. — Взвалила на себя тяжесть и одна хочешь осилить все.

Я в этот момент уже из-под дивана вылезла, гляжу на Бориса Борисыча, хвостом помахиваю.

— Вот, — говорит он, — собака и то со мной согласна. Понимает, наверное, что нельзя так. Да и о других ты подумала? Я не сплю каждую ночь, а мне утром пьесу писать. У меня дело государственное. А еще… — он опять стал ходить по комнате, да искоса поглядывать на Ольгу Алексеевну, которая только улыбалась отчего-то, видно, не хотела принимать всерьез его слова. — Ты о Сане подумала? У него самый ответственный пятый класс, сколько ему внимания уделять нужно, ведь если он отстанет теперь, то уже ни в шестом, ни в десятом догнать не сумеет, потому что пятый класс всем классам основа.

— Вот что, — как-то резко говорит Ольга Алексеевна. — Ты на Саню не ссылайся и собаку в авторитеты не призывай. Я другой быть не могу, да и не хочу. Я, Боря, клятву давала помогать людям, и это не простые слова. Но, кроме того, ведь если ты заболеешь, то тоже станешь врача вызывать…

И она прошила Бориса Борисыча таким острым взглядом, что я на всякий случай опять под диван убралась.

— Стану. Но не тебя же.

— И меня, и других. Ты всех вызовешь, город на ноги поставишь. Я тебя не худо знаю, кое-что, Боря, предсказать могу.

— Вот вам и награда за мое отношение! — кричит Борис Борисыч и начинает метаться по комнате. Я за его ногами едва следить успеваю, то туда, то сюда взгляд перевожу. — Да я теперь лучше умру, лучше скончаюсь, чем к тебе обращусь.

— Посмотрим, — говорит Ольга Алексеевна. — Эпидемия есть эпидемия.

— Ты что же хочешь сказать, что я заболеть должен? Ну, нет…

Но тут Ольга Алексеевна гордо так поднимается со стула и молча выходит из кабинета.

— А за Санечку ты, — говорит, — Борис, не волнуйся, он мне тоже сын, и я в него верю…

Побегал Борис Борисыч по комнате, сел в кресло и виски сжал руками.

— Какой, — говорит, — Мотя, эгоизм с ее стороны, подвергать нас таким испытаниям, да еще в чем-то обвинять меня. Вот тебе и плата за любовь, за мое верное к семье отношение. А потом, если уж ей приятно жить среди вирусов, то отчего же и мы все должны этими вирусами дышать, рисковать жизнью? Нет, — решительно говорит он, а сам уже пишущую машинку к себе придвигает, видно хочет на имя Ольги Алексеевны какое-то заявление писать, — не быть такому в моей семье, пока я в ней главный хозяин.

Отбивает что-то на квадратной бумажке, да еще и в двух, кажется, экземплярах и подзывает меня к себе.

— Ладно, — говорит он мне, — Оля (от горя, видно, перепутал немного) давай наденем поводок и пойдем пройдемся по улице, тебе уже давно воздух требуется…

Поднялся с корточек, прикрыл осторожно входную дверь и тут же одну свою бумажку аккуратно прикнопил.

Отошел в сторону и прочел вслух.