И потер руки.

— Я не о себе только забочусь, но и о ней, и о Сане, и о тебе, потому что и тебя ночью будят, спать не дают.

Я вякнула с благодарностью. Это он точно сказал, ночью я терпеть не люблю, когда в дверь звонят. Воры мерещатся. Санечка где-то научное слово откопал: инстинкт. Лаю пока дверь не откроют. И хочу остановиться, а не могу, самой противно.

— Ну вот и все, — говорит Борис Борисыч, — сегодня тебя, Мотя, никто не разбудит, даю голову на отсечение. А завтра… завтра, как она хочет. Я уеду в Дом творчества, мне нужно пьесу писать. Мою работу, Мотя, ждут сто миллионов телезрителей, и только из-за них я не имею право подвергать свою жизнь смертельной опасности.

Поднялись мы в квартиру, и только сели к телевизору, как в дверь коротко позвонили.

— Кто же это может быть? — удивленно сказал Борис Борисыч Ольге Алексеевне, и сам пошел открывать двери.

— Простите, — я узнала соседку с нижнего этажа, — У нас нет телефона, а я хочу вызвать неотложную.

Но тут Ольга Алексеевна спросила:

— Почему же неотложную?

— Но у меня заболел сын.

— Я сейчас же его посмотрю.

— Да, честно сказать, если бы не объявление, я бы и сама вас попросила…

— Объявление?

И тогда Борис Борисыч так стукнул дверьми своего кабинета, что затряслись все чашки в буфете на кухне.

А Ольга Алексеевна вышла в коридор, прочла бумажку и сорвала ее.

— О, — сказала она мягко. — Не обращайте внимания. Это, наверняка, сделали хулиганы.

Несколько дней мы жили великолепно. Конечно, трудности были, но совершенно другого свойства.

Ольга Алексеевна приходила домой еще позже, садилась на кухне на табуретку, скидывала туфли и сидела неподвижно, глядела на нас с Санечкой.

— Как хорошо, ребятки, дома, — говорила она. — Как прекрасно отдохнуть после такого трудового дня!

Она с улыбкой следила за Санечкой, как он вынимает продукты из холодильника, как старается и говорила:

— Вызовов, ребятки, становится все больше. В твоей, Саня, школе уже двести детей, а в сто сороковой — целые классы болеют…

— Как же ты, мама, сможешь справиться? — говорил Саня. Он садился к столу, рукой подпирал щеку, так что образовывалась продольная вертикальная складка, и грустно смотрел на Ольгу Алексеевну.

— А вот как раз об этом я и собиралась с тобой посоветоваться, — говорила она.

Саня кивал.

— С новой недели, — советовалась Ольга Алексеевна, — на помощь врачам поликлиники должны прийти разные доктора. Это и кожники, и ушники, и глазники…

— Но ведь они не умеют лечить грипп?

— В том-то и дело. От них помощь слабая. Поэтому я бы и не хотела передавать свой участок в чужие руки. Я собираюсь попросить главного врача, чтобы все вызовы — сколько бы их не было на участке — отдавали только мне.

— Само собой, — сказал Санечка.

— Но если я так заявлю главному врачу, а он на это согласится, то вы, ребятки, не увидите меня весь день, я буду поздно приходить. Но кроме всего, когда прорывы будут в нашей неотложной помощи, то, возможно, я буду им помогать и ночью…

— Понимаю, — серьезно сказал Санечка и вздохнул. — Что тут сделаешь — эпидемия.

— Значит, согласны?

Я хотела возразить. Сами знаете, каково без хозяйки, но тут Санечка встал: лицо серьезное, глаза решительные, щелкнул по-военному каблуками, заявил:

— Ты, мама, можешь на меня полностью рассчитывать. Я все сделаю, что потребуется.

— И уроки?

— Да, — говорит, — и уроки. И только на четыре и на пять. — Русский язык и литературу, — обещает, — на пять, арифметику — на четыре.

— А нельзя ли, Санечка, все на пять?

— Нет, — говорит, — мама, нельзя. Не хочу, — говорит, — мама, брать на себя липовых обязательств. Я, — говорит, — мама, очковтирательства не признаю. Я, — говорит, — мама, обещаю. И все.

— Ладно, — соглашается Ольга Алексеевна. — Но в этих условиях одной учебы от тебя мало. Ты и с Мотькой должен погулять, и сам пообедать, и в магазин сходить, и купить кое-чего. Одним словом, ты должен все делать, что я делала, потому что я уже помочь не смогу, а папа далеко, в Доме творчества.

И Санечка опять каблуками хлопнул, голову наклонил и повторил: все заново.

— Я, мама, трудностей не боюсь.

— Ну, сын, — говорит Ольга Алексеевна и целует Саню, — спасибо тебе от всех заболевших детей нашего участка. А я тоже постараюсь, приложу все силы, чтобы грипп тут не свирепствовал. Мы гриппу покажем, на что способна наша медицина.

Потом она стала кушать, а Саня сам зажег спичку и сам спичкой зажег газ. Я подумала, что он сейчас обожжется или сгорит, но он не ожегся и не сгорел, а очень спокойно поставил на газ чайник, а потом в мой горшочек насыпал манной крупы и стал варить манную кашу, да еще с достоинством поглядел на меня и улыбнулся, будто бы хотел сказать: вот, Мотя, не боги горшки обжигают.

Должна признаться, что жизнь без Бориса Борисыча пошла у нас вполне сносно, заметно не ухудшилась. Да ему, видно, там скучно не было, потому что звонков от него в первые дни я не помню. Конечно, может он на работу Ольге Алексеевне звонил, но она этого мне не докладывала.

Зато Санечку узнать было невозможно. Какой он сделался серьезный, какой старательный! И не думайте, что это ему далось просто, сразу никто другим стать не может, но желание стать другим у него выросло.

Днем, около двух часов, я уже жду его из школы. Бах — это лифт хлопнул.

Идет…

— Дззз!

Забыл, что собаки дверь открывать не умеют, звонит мне.

— Дззз!

Я ему лаю, что ключи в кармане.

И вот начинается. Сначала портфель трясет, потом все книжки пересмотрит, а тогда уж по карманам начнет шарить. Наконец, входит. И вместо того, чтобы меня тут же на улицу вести — попробуйте-ка посидите шесть часов запертыми! — идет на кухню читать инструкции Ольги Алексеевны. Она ему теперь каждое утро записки пишет, что делать и чего не делать на весь день.

Впрочем, дел видимо-невидимо!

И меня выведи, и обед мне свари, и свой разогрей, а, главное, садись за такие-то и такие-то уроки. Арифметику, значит, в первую очередь, потом можно уже русский, английский и разное другое.

Я, надо сказать, в эти часы ему совсем не мешаю. Сознательность у кого хочешь должка быть.

Вечером Санечка поднимается совсем усталый. Выйдет, как и Ольга Алексеевна на кухню, скинет туфли, будто и он по участку ходил, положит ноги на другой табурет, и глаза прикроет.

— Ну и денек, — вздохнет, — Мотька! Ну и пришлось поработать! Но мы, — скажет, — Мотька, должны с тобой все свои силы отдать, чтобы помочь маме. И я, Мотя, эти силы отдаю честно.

Потом прибавит, чтобы вопросов с моей стороны лишних не было.

— А папа пускай пьесу пишет, у него дело еще более ответственное, его сто миллионов телезрителей ждут.

А мне станет так хорошо и щемяще на душе, я только подумаю: «Милый мой, Санечка, наклонись, я тебя поцелую!» И сама начну прыгать и хостом вилять, чтобы он понял, чего от него хотят.

И он, конечно, поймет, и тогда я лизну его в нос, а потом в левую и правую щеку, а потом еще несколько раз куда попало, потому что он, мой Санечка, все же совсем неплохой человек, как доказала жизнь и выпавшие на его долю тяжелые испытания.

А вот если вам показалось, что я его критикую и о нем всякие вещи говорю, то это могло быть только от моей любви и от моего к нему небезразличия.

Почему так, спросите вы.

Да потому, что самая худая, думаю, любовь — это любовь слепая. Когда любящий не видит у любимого недостатков. Поэтому он обязательно разочаровывается в любимом.

А вот я всегда вижу у своих любимых все их недостатки, а они видят мои недостатки, и мы друг друга все время критикуем, помогаем в себе разобраться, и поэтому мы всегда в движении, мы с каждым днем все лучше и лучше делаемся, и я подозреваю, что в конце этой повести все так улучшимся, что читатель удивится и руками всплеснет: какие же мы все хорошие!