Дорогой Санечка, милый мой друг!

Вот уже несколько дней, как опустел наш дом. Хожу по комнатам, слоняюсь из угла в угол, всюду тобой пахнет, а тебя — нет.

Все теперь не так. Водит меня гулять Борис Борисыч. На улице не отпускает ни на шаг, дергает поводок, где нужно и не нужно.

А с пьесой его, скажу тебе, худо. Ставить ее отказались, потому что Борис Борисыч и сам теперь понимать перестал, кто кому должен, а кто кому не должен доверять.

Настроение у него грустное, но не столько из-за пьесы, сколько из-за тебя.

— Это я, — вздыхает, Мотька, во всем виноват. Я не доверял Санечке. Чихать я хотел на пьесу, лишь бы Санечка выздоровел, лишь бы осложнение на сердце у него прекратилось.

Ольга Алексеевна много работает, а как секунда свободная у нее появляется, так бежит к тебе, несет пироги. По-моему, несет она тебе слишком много, по целой авоське, так что если что останется — не выбрасывай, а помни: я тоже это люблю. Манная каша с котлетами у меня попрек горла стоит.

Да! Не бывает ли у тебя куриных костей, присылай.

Потом, говорят, дают тебе какие-то витамины, я бы их попробовала с удовольствием.

И пенициллин пришли, если это вкусно. А то они мне про него все уши прожужжали. Вот, пожалуй, и все, что хотела тебе сообщить. Жду ответа, как муравей лета.

Твоя,

Мотя.

P.S.

Ну и память у меня стала. Забыла написать самое главное.

Да знаешь ли ты, что вчера пошли мы с Борисом Борисычем вручать перчатки лифтерше. Я не очень хотела, но он меня с собой взял, объяснил, для поддержки.

Поднялись на третий этаж, позвонили в квартиру и ждем.

— Кто? — говорит тетка, а сама дверь не открывает. Вот так, мол, и так, объясняет ей Борис Борисыч, пришли, значит, из сто семьдесят пятой квартиры, принесли перчатки вместо съеденных.

— Это, — говорит тетка через дверь, — все конечно, совпадает, но вы отойдите немного, я на вас в «глазок» погляжу, мне личность необходимо сверить. Теперь, говорят, полно всяких жуликов по нашим лестницам ходит.

Ну мы, конечно, отошли и ждем. Не уверены были: узнает она или нет.

— Так, — говорит тетка, — вроде бы вы, но только теперь мне в «глазок» перчатки покажите. Я еще решить должна, равны ли они съеденным. Есть такие люди, что хорошее истрепят, а сами стараются худые подсунуть.

Я возмутилась, но Борис Борисыч стерпел, поднял перчатки.

Ну, скажу тебе, видно покупка ей очень понравилась. Распахивает она двери и приглашает нас с Борис Борисычем войти.

— Ах, — говорит, — ты, милая собачка-баловница, ну покажи, что такое принесла мне взамен?

И прямо надевает на себя обе перчатки и пальчики сгибает и разгибает, оторваться от перчаток не может.

— Да, — говорит, — совсем не хуже моих.

Тогда Борис Борисыч поворачивается и собирается уйти, но лифтерша его уже сама пускать не хочет.

— Ах, гражданин, — говорит она, — тут у меня есть туфли совсем мне неподходячие, чуть-чуть жмут, да и носочек у них сбит, а я слыхала, что собачки очень любят туфельки грызть. Так уж не возьмете ли вы их себе, а мне купите новые, можно и не очень дорогие.

— Нет, — гражданочка, — говорит Борис Борисыч. — Наша Мотя туфли не грызет. Носите их на здоровье.

— Ну, — говорит лифтерша, а сама с нами к лифту идет. — Тогда разрешите я вас на лифте покатаю.

Заходит вместе с нами в лифт и как Борис Борисыч не просит нас выпустить, только головой качает и на кнопки жмет. На первом этаже люди понять ничего не могут, волнуются, а мы то вверх, то вниз гоняем.

И вот, представь, после долгой такой езды выходит она вместе с нами и до самых дверей ведет.

— Простите, — говорит, — я бы еще хотела повидать саму Ольгу Алексеевну. Посоветоваться с ней нужно. Помните, она к тете моей приходила, лекарство ей выписала, так тетя из деревни мне пишет, что давление у ней как рукой сошло, но вот на ногах, говорит, какой-то грибок появился, чешется. Нет, она не думает, что это от лекарства, которое пила, но, может Ольга Алексеевна ей какой совет даст, а тетя, как приедет, сумеет с вами расплатиться, она к весне козла будет резать.

— Нет, — говорит ей Борис Борисыч. — Ольга Алексеевна советовать больше не будет. И прошу вас, уважаемая, к нам не заходить.

И решительно так распахнул дверь и затворил перед теткой. А когда позже Ольга Алексеевна пришла, то даже отчего-то не стал ей об этом рассказывать.

— Отдал? — спросила она.

— Да, — подтвердил он, — отдал. И все.

Пиши,

твоя Мотя.

Дорогой мой Санечка!

Ночь почти не спала, учила твое письмо. Спасибо! А уж я как тебя люблю, сказать трудно. Устала ждучи. (Не знаю, правильно ли выражевываюсь таким словом).

Под утро произошло во мне прекрасное волнение и я поняла, что сейчас напишу стихи.

Вот они:

Пожалуй, это самое лучшее из того, что я когда-либо писала. А как ты считаешь?

Твоя

Мотя

Мальчик!

Ну и здорово же ты залежался!

А на улице оттепель началась, вот-вот весной пахнет, а тебя все нет и нет.

Поздравляю с благополучной операцией. Ольга Алексеевна только и рассказывает всем по телефону, как тебе, умнице, гланды вырезали, и как ты шел в операционную без всякого поводка: спокойно, говорит, шел, не сопротивлялся.

Да, дорогой мой, так и должны вести себя настоящие мужчины. А ты, Санечка, настоящий.

Иногда думаю, неужели я тебя раньше недооценивала? Неужели не замечала, какой мой Санечка великий человек?

А почему?

Да видно сама я не была такой умной, как сейчас.

Дома у нас чрезвычайно важные события.

Ольгу Алексеевну повысили в должности: она заведующая отделением, целой группой врачей командует.

Теперь к ней за советом приходят не только больные, но и медики. Борис Борисыч по этому поводу помалкивает, но иногда слегка ворчит.

— Что, Мотька, мы с тобой выиграли от этого повышения? Раньше хоть один участок был, а теперь — пять. И она за все пять, как за свой болеет. Нет, Мотька, самое худое иметь жену — доктора.

Сам же Борис Борисыч тоже переменился, стал серьезнее, больше дома сидит.

— Вы, — сказали ему на телевидении, — может и очень талантливы, даже, может, очень-очень талантливы, но жизни вы, Борис Борисыч не знаете. Вы от народа оторвались, сидите дома и пишете, а вам нужно к людям идти, с народом жить.

И знаешь, Саня, отец твой, Борис Борисыч, на этот раз не обиделся, а все выслушал с серьезным лицом и пришел к нам с Ольгой Алексеевной советоваться, как быть дальше?

— Боря! — сказала Ольга Алексеевна, — а, может, и правда это? Может, ты действительно оторвался? Может тебе действительно нужно с людьми пожить? Вспомни, Боря, — сказала она, — как замечательно ты начинал, какие надежды на тебя возлагали, как о твоих первых пьесах и рассказах много говорили! Какой у тебя чистый голос был на заре нашей юности, когда я тебя полюбила. Ну, просто соловей пел… А теперь? Куда все ушло? Нет, Боря, я не хочу ничего советовать. Подумай и сделай выводы сам.