– Почему? – неожиданно хрипло спросила Арха, которая вроде бы только что откашлялась. – В смысле, почему надеешься?

Красавец усмехнулся.

– Ар, он и так много лет упорно делал вид, что моих странностей не замечает. Уже за это ему стоит памятник поставить. Все-таки мы гвардейцы… В смысле, были ими. В общем, такие круги это не приветствуют – не придворные. А тут ещё…

У лекарки снова в носу защипало. Адина ей стало жалко до слёз. И хотя обида на демонов никуда не делась, но стала меньше, не такой значительной. Покрывальце: «Я его понимаю!» – укрыла её вполне надёжно. А злость и вовсе стёрла. Послала ли сама Арха кого-нибудь из Великолепной Пятёрки на алтарь ради Дана? Запросто. Сама кинжал в руки, может, и не взяла. Но пожертвовала бы точно. Другое дело, чего бы ей это стоило.

– Так, ладно, – решительно хлюпнула носом ведунья, – забыли. Все забыли. То, что ты мне сказал тоже.

Это было совсем неожиданно, но Адин опять кивнул.

– Только ещё одно. Дану ритуал тоже нужен.

– Точно, мне уже объяснили. Наказание за потерянную погремушку и все такое. Спасибо, но без таких объяснений я точно обойдусь. Оставьте их себе.

– Ничего про погремушки не слышал, – признался синеглазик, – Только вот жить дальше, понимая, что ты ничего не сделал, практически невозможно. Жертвовать собой легко. И иногда мы должны позволять близким такой эгоизм.

– Ну, знаешь! – поперхнулась ведунья. – Твои парадоксы для меня как-то совсем парадоксальны. Ты уж прости.

– Да? – Адин, наконец, оторвался от созерцания стены и посмотрел на лекарку. – А зачем ты своим посмертием ради Дана пожертвовала? Зачем себя с ним связала?

«Просто если бы ты этого не сделала, то жить и вовсе незачем, да? Только откуда же тебе знать, что там дальше-то было?» – всплыл в памяти голос, сплетённый из тысячи других: молодых и старых, звонких и хриплых, шепчущих и почти кричащих.

– Ты не считаешь это эгоизмом? – продолжал препарировать Адин. – Как тебе живётся с твоей жертвой? Зная тебя, думаю, что никак. Ты о ней не вспоминаешь и вообще не думаешь. А вот Дан вряд ли когда-нибудь забудет. Поверь, он об этом помнит постоянно. И что-то мне подсказывает, от радости не прыгает. Благодарен, конечно, за то, что ты его спасла. Но ценой недоволен. И теперь подумай как Ирраш, опеку над Даном считающий смыслом своей жизни, отнесётся к его поступку. Нет, Арха, жертвенность – это всегда эгоизм. Либо эгоизм бессмысленный, как в нашем случае. Либо осмысленный, когда жертвующий поступком гордиться и своей самоотверженностью в глаза всем тычет. И если мы любим кого-то, то должны такое позволять. Потому что ему так легче.

– Так все наизнанку вывернуть – уметь надо, – растерянно пробормотала Арха. – Тебе прямая дорога в политики.

– Ну, так я и собираюсь им стать, – улыбнулся красавчик. – Но я ничего не выворачиваю. Понимаю, что жертвенность – это главный постулат твоей Матери. Только вот, по моему глубокому убеждению, все они эгоисты – и Тьма, и Свет, и Жизнь.

– Да идите вы с вашей философией! – огрызнулась несколько ошарашенная ведунья.

Она так и не определилась, как относится к сказанному Адином. Но по опыту своему лекарка знала: не можешь чего-то понять – просто не думай об этом. Тем более что без высоколобых и заумных рассуждений о природе вещей ей и так жилось совсем неплохо.

***

Ведунья с размаху плюхнулась на кровать. Получилось это действительно сильно, аж балдахин закачался. Вообще-то, Арха сейчас была совсем не против чего-нибудь сломать, разбить, а ещё лучше расквасить кому-нибудь нос. Только вот подходящих кандидатур под рукой, как назло, не оказалось. С Адином они помирились совершенно, Шай предусмотрительно скрывался, а Дана бить  нехорошо как-то, раненый всё-таки.

Хотя на рогатого лекарка как раз злилась сильнее всего. Любящей сиделкой лорд девушке стать не позволил. Нет, её ухаживания он стоически терпел, но с такой миной, что даже слепому стало бы понятно – надолго его терпения не хватит. Да и слишком часто он призывал Арху куда-нибудь пойти и чем-нибудь полезным заняться. В общем, просто отвратительный больной. Даже крыльями над собой похлопать не даёт.

А чем тут ещё заниматься? Аррушу к ней не пускали. Жрец вообще настаивал на том, что чужаки, участвующие в этом треклятом ритуале, должны провести в полной изоляции пять дней: «Дабы осмыслить своё общение с Тьмой!». Слава всем, что служителя вместе с его завываниями Дан послал искать полезные занятия куда активнее, чем ведунью.

А лекарке и без осмыслений тошно приходилось. Злость смешивалась с отчаянием, беспокойство за оставленный «ненадолго» лазарет и Ю подкапывало ядом, а ягодкой в этом дивном коктейле служила свежая, неизбитая, но оттого не менее актуальная мысль: «Что делать?».

При полном отсутствии альтернативы оставалось только с ума сходить.

И вот когда Арха решала, что же будет плодотворнее: ещё поплакать, повыть-таки или спать завалиться – дверь в её спальню без всякого предварительного стука приоткрылась, в образовавшуюся щель протиснулась явно женская фигура. И – опять же, без всяких предварительных уведомлений – грохнулась на колени, да ещё и лбом в пол ткнулась.

– А? – не поняла происходящего лекарка.

– Дозволит ли моя госпожа недостойной говорить? – прошелестело из-под тёмного покрывала.

– Э-э… – озадачилась Арха, не слишком поняв, кто, кого и чего недостоин. – Н-да… В смысле, да, конечно, говорите. И, может, сидя удобнее будет?

Женщина выпрямилась. Причём проделала она это с таким изяществом и грацией, что у ведуньи зубы свело. Может быть, Дан был абсолютно прав, говоря, будто у шаверок особая пластика. Но вот достоинства самой лекарки он явно преувеличивал. Для того чтобы с пола подняться, ей, по крайней мере, пришлось бы рукой опереться, а то и на четвереньки встать. Негаданная же посетительница все умудрилась проделать единым и очень плавным движением.

– Госпожа мне позволит сесть? – поинтересовалась женщина.

При этом ни её тон, ни приподнятый подбородок, ни прямая, как палка, спина никак не соответствовали падениям на колени и тыканьем в пол.

– Угу, – кивнула лекарка, начиная раздражаться, – и заканчивайте меня госпожой величать. Обращение «мистрис Арха» вполне подойдёт.

Политесы она со времён жизни в столице переваривала плохо. Застарелая язва их не принимала. Видимо, недолгое, в общем-то, пребывание в доме Дана сумело вызвать к расшаркиваниям устойчивую аллергию.

Посетительница с грацией кошки, а, может, и змеи опустилась на подушки и откинула покрывало, занавешивающее лицо, назад. Вот тут ведунья едва не взвыла. Ну почему Тьма, в мудрости своей, одному даёт то, что вполне бы на троих хватило? И, между прочим, никто ущербным не остался.

Женщина была красавицей без всяких «но», «если» и «могло бы». Антрацитово-чёрная, без малейшего изъяна, кожа. Приподнятые к вискам глаза цвета то ли изумруда, то ли весенней травки. Тонкий, прямой как стрела нос. Идеальные губы. Да в ней все казалось идеальным! При этом без малейшей искусственности, которая нет-нет, да проскальзывала в той же Адаше.

«Если она подойдёт к Дану ближе, чем на десять шагов, ты её зарежешь, – мрачно буркнул внутренний голос. – Хотя вариант с кислотой в личико со счетов списывать не стоит». И Арха с ним в кой-то веки была почти полностью согласна. Только расстояние увеличила до двадцати шагов.

– Я прошу простить меня, что осмелилась побеспокоить вас… – начало вещать это олицетворение красоты шаверок.

– Для начала хотя бы представьтесь, – недружелюбно и совсем невежливо перебила её Арха. – И можно сразу переходить к делу. Не люблю я этих расшаркиваний.

– Меня зовут Рахша, – мило проигнорировав хамство, но многозначительно прикрыв глаза, будто все понимая, отозвалась шаверка. – Я вдова Ханшарра, одного из братьев господина Ирраша. И у меня к вам просьба. Уговорите совет старейшин снять с Шхара наказание.

Ведунья тряхнула головой, запутавшись в сплошных «ш», «х» и «р». Да ещё женщина звуки выговаривала так, что они выходили сдвоенными и даже строенными – сплошное пришепётывание, шипение и рычание. Впрочем, она вообще говорила странно. Будто хашранский ей не был родным.