«Женщины активно противостояли колхозам, а мужчины были в основном пассивны. Женщины, особенно в центральных областях страны, занимались обработкой земли, вели домашнее хозяйство, по сути там был в некотором роде матриархат. Мужчины же ушли в город на заработки… Женщины говорили мужчинам, что им следует делать. В 1931 г. наши войска стояли под Смоленском. В одной из деревень женщины решили созвать собрание и распустить колхоз. Такие собрания шли во многих местах. Я помню, как в городке Дубровка под Смоленском женщины решили забрать зерно для сева. Мужчины в этом участия не принимали и держались в стороне. Председатель колхоза сначала посмеялся над этой “женской чепухой”, но, когда стало ясно, что они не шутят, ему пришлось звать на помощь милицию»{938}.
Действовали ли женщины по указке своих мужей или же противостояли им, было очевидно, что многие сельские жители осознали, насколько женский протест успешнее и безопаснее мужского. Этому способствовал каждодневный опыт уловок и хитростей, вылившийся в практику бабьих бунтов, в которых каждый играл свою роль на благо всей деревни.
Определенным целям служило и присутствие во время бабьих бунтов детей, которое могло быть напоминанием властям о мирном характере протеста или служить прикрытием для защиты пожилых женщин от возможных нападок. Оно также должно было дать понять жестоким партийцам, что они все-таки имеют дело с людьми, с семьями. Так, в одной из деревень на Средней Волге организаторов колхоза, ходивших по избам и агитировавших местное население, встречали женщины, державшие за руки детей{939}. В страдавшей от голода казахской деревне в конце 1930 г. женщины привели своих детей к дому двадцатипятитысячника, где устроили молчаливую акцию протеста. Когда тот сидел за столом и обедал, его избу окружили женщины и дети, стучавшие в дверь и окна и заглядывавшие через стекло{940}. В некоторых частях страны присутствие детей во время актов протеста было вызвано или оправдано ходившими там слухами. Так, в одной кубанской деревне прошел слух, что беременные и ухаживающие за детьми женщины не могут быть наказаны за свои действия. Сообщалось, что они даже брали с собой чужих детей, когда шли на собрания. Партработники, разумеется, приписали распространение слуха местному кулаку, который при этом ссылался на несуществующий закон{941}.[92] Хиндус приводит слова одной крестьянки о женском протесте: «Многие из нас пришли с детьми, потому что мы знали, что законы о женщинах с детьми не позволят им нас тронуть»{942}. Независимо от того, верили ли женщины в это на самом деле или ссылались на какой-то вымышленный «закон», они явно использовали слух о таком положении в своих собственных целях[93]. Притворство снова сыграло главную роль в бабьем бунте.
Порядок шествия толпы во время бабьих бунтов был лишь одной из его особенностей. Ключевую роль в нем также играл церковный колокол, который не просто созывал крестьян на службу, но в чрезвычайных ситуациях действовал как набат, а также служил символом единства деревенской общины{943}. Причиной многих бунтов становились попытки представителей власти снять колокол с целью переплавить его или же наказать деревню, лишив ее одного из главных культурных символов. В ответ на такие действия обычно восставала вся община. Удары колокола также призывали к оружию в начале бабьих и других бунтов{944}.
Колокольный звон был не единственным звуком во время бабьих бунтов. К нему добавлялся шум — крики и проклятия, среди которых звучали традиционные «Караул!», «Расправа!» и призывы к самосуду. Такой «шумный протест», схожий с тем, что применялся во время собраний, лишал ошеломленных агентов советской власти возможности сказать свое слово, приводя их в полное замешательство. Он позволял женщинам с самого начала взять ситуацию под свой контроль. Противостоявшие им мужчины, хотя и владели ораторскими навыками, совершенно не умели вести разговор на повышенных тонах. Женщины же вели борьбу на своей территории, мастерски используя свои способности умело прервать собеседника, заглушить его, подняв беспорядочный (на первый взгляд) гомон. Плотная толпа женщин, окружавших, толкавших и трепавших свою жертву, создавала пугающую картину в глазах представителей власти, опасавшихся истеричного сборища «баб».
Это было первым действием спектакля. Во втором женщины принимались за советскую власть. Чаще всего они направлялись к зданию сельсовета, иногда даже врывались в него, как это было в одной из деревень под Смоленском, где женщины разгромили кабинеты чиновников и сорвали со стены портрет Калинина{945}. Часто они избивали партработников, иногда очень жестоко, пока те не переставали сопротивляться. В случае необходимости в этот момент мужчины могли присоединиться к бунту под сравнительно безопасным предлогом «защиты» женщин. Однако в подавляющем большинстве случаев агенты советской власти спасались бегством, едва почуяв угрозу со стороны женской толпы{946}. Избавившись от своих главных врагов, женщины переходили к следующему этапу бунта.
Развязка бабьего бунта наступала, когда женщины предпринимали попытку добиться поставленных целей. В основном речь шла о таких чувствительных вопросах, как закрытие церквей, снятие колоколов, раскулачивание, депортация, хлебозаготовки, обобществление скота и семфонда, организация колхоза. Зачастую женщины могли только физически блокировать доступ к церкви или домам кулаков или же пойти против официальных постановлений. Иногда они прогоняли из деревни конвоиров и коллективизаторов{947}. Лучше всего им удавалось возвращать обобществленную собственность и разваливать колхозы: женщины, одни или вместе с мужчинами, врывались в стойла и зернохранилища, забирали все, что им причиталось, и разрывали устав колхоза{948}. В основном бунты заканчивались, когда достигалась их цель, но иногда, как мы уже видели из примеров, женщины шли еще дальше и формировали свое собственное местное правительство{949}.
Бабий бунт обычно завершался без применения силы со стороны государства. В тех редких случаях, когда такое все же происходило, была задействована только судебная власть. Обычно дело кончалось тем, что находилось несколько виновных из числа местных мужчин — кулаков или прочих крестьян, — а женщинам либо назначались незначительные наказания, либо они вовсе оставались безнаказанными. Если основываться на отчетах о делах, опубликованных в журнале «Судебная практика» (выходившем как дополнение к журналу Наркомата юстиции РСФСР «Советская юстиция» в 1930 и 1931 гг.), можно сделать вывод о том, что женщин практически не судили по статье 58 Уголовного кодекса о контрреволюционных преступлениях; по ней обычно проходили мужчины. Бабий бунт, как правило, заканчивался словами: «Мы отсталые». Когда крестьянки раскаивались в этом, власть обычно и ограничивалась порицанием. Ярким примером подобного использования стереотипов служат события в деревне Козловка Западной области. Там на собрании была принята резолюция, осуждающая бунт женщин этой деревни, в результате которого были разрушены колхозные конюшни. Жители деревни клятвенно уверили ОГПУ, что подобное не повторится, попросили его представителей принять для этого все необходимые меры, а также обратились с просьбой не арестовывать крестьянок — беднячек и середнячек, которые в бунте «принимали участие по своему несознанию»{950}. Под занавес спектакля бабьего бунта его участницы начинали посыпать голову пеплом и раскаиваться в содеянном.
