Крестьянский или «кулацкий» террор, как его называли власти, с одной стороны, был мифом, с другой — реальностью. Несомненно, те действия, которые государство окрестило террористическими, имели место на самом деле. Крестьяне вымещали злость и отчаяние на своих врагах, чтобы предупредить возможные нападки с их стороны в будущем или же отомстить за прошлые обиды, и это противостояние шло с переменным успехом. Термин «кулацкий террор» использовался режимом для поддержания мифа о том, что революция, классовая борьба и построение социализма оправдывают репрессии, жестокость и применение насилия. Риторика властей имела не меньшее значение, чем реальность. Крестьянский террор служил основной опорой культуры гражданской войны в эпоху сталинской революции.

Описывая сельскую местность в Смоленске в конце 1929 г., Мерл Фейнсод рассказывал: «Пелена террора опустилась на деревни. Как только резко увеличилось число убийств и поджогов, членов партии предупредили, чтобы они на рабочем месте не подходили близко к окнам и не ходили по деревне, когда стемнеет»^{504}. Это предупреждение вызвало волнение среди городских уполномоченных, например у двадцатипятитысячника Саблина с Северного Кавказа, который писал, что не осмеливался по ночам выйти на улицу, так как «из-за угла можно было ожидать пулю»^{505}. Когда бригада рабочих в конце 1929 г. приехала в деревню Александровка на Нижней Волге, она ощутила царивший в ней страх, обнаружив почти пустые дома: взрослые ушли, чтобы спрятаться, оставив детей и нескольких батраков^{506}. Угроза насилия, внезапного нападения или «пули из-за угла» пронизывала всю сельскую местность в период коллективизации.

Эта атмосфера страха, насилия и террора подпитывалась из многочисленных источников. Газеты того периода пестрели сообщениями о кулацком терроре и коммунистах, преданных мученической смерти; на партийных и заводских собраниях регулярно обсуждались новости с хлебного фронта. Многие из них завершались торжественными похоронными церемониями в честь товарищей, погибших во имя революции. Ответом советской власти на террор стали репрессии в отношении деревни. Партийное руководство поощряло и пыталось сохранить атмосферу напряженности, которая служила отличным прикрытием для проведения кампании против крестьянства и одновременно удобным инструментом мобилизации и воодушевления ударных войск коллективизации, позволявшим свалить вину за жестокость этой кампании на мнимого врага.

Поддержание атмосферы террора было выгодно и крестьянству В относительно спокойное время она помогала избегать новых атак со стороны государства. В худшие же времена (случавшиеся гораздо чаще) накопившаяся в деревне злость выливалась в террор и жестокую расправу с обидчиками. Атмосфера страха подпитывалась гневом, чувством справедливости и жаждой мести, которые приняли форму традиционных крестьянских методов борьбы, включая угрозы и запугивание.

Общенациональные статистические данные по террору доступны за 1928–1930 гг. Количество актов террора резко увеличилось: с 1 027 в 1928 г. до 9 903 в 1929 г. и 13 794 в 1930 г. В табл. 4.1 отражена сезонная динамика террора, которая демонстрирует взаимосвязь между государственным и крестьянским террором^{507}.[55]

В 1928–1929 гг. крестьянский террор в основном был спровоцирован кампанией по хлебозаготовкам; в 1930 г. он резко набрал обороты в ответ на осеннюю заготовительную кампанию, и главным образом коллективизацию. По данным ОГПУ, в 1929 г. 43,9% актов террора были напрямую связаны с хлебозаготовками. В 1930 г. их количество снизилось до 10,2%, тогда как доля актов террора, вызванных процессами коллективизации и раскулачивания, увеличилась до 57,2%^{509}. Данные таблицы 4.2 отчетливо свидетельствуют о несовпадении официальной версии причин крестьянского террора 1930 г. с реальностью.

Несмотря на то что, по официальным данным, коллективизация оставалась главной причиной крестьянского террора в 1930 г., выявить его истинные причины на тот год весьма сложно. Скорее всего, террор, порожденный политикой раскулачивания, закрытием церквей и другими процессами, также объяснялся проводившейся сплошной коллективизацией. Кроме того, категория «активная общественная работа», которая, судя по всему, означает «перегибы» и насилие, несомненно, прямо или косвенно связана с той или иной государственной кампанией. Тем не менее даже внутри каждой категории взаимосвязь между крестьянским и государственным террором в сезонной динамике очевидна: число актов террора как реакции на коллективизацию и раскулачивание достигает своего пика в первой трети 1930 г., тогда как количество террористических инцидентов в ответ на хлебозаготовки резко увеличивается осенью во время проведения государством заготовительной кампании.